вещи так и не были разобраны.
они стояли неоформленной кучей из туристических рюкзаков, пакетов и сумок в коридоре, словно специально, чтобы постоянно спотыкаться о них, расшатывая и без того ненадежную конструкцию. больше недели уже прошло. черное сукно постепенно украшалось слоем светло-серой пыли, кто-то (выбор был крайне мал) попытался нарисовать на самой большой поверхности пальцем хуй, но вышло скорее нечто похожее на стрелочку в сторону туалета. штапич не стал смахивать - татарка дорисует потом, она творческая, со второй попытки точно получится. выходило вполне иронично. хуевая инсталляция хуевых отношений - иначе и не назовешь. он пнул ее мимоходом, так же случайно как и предыдущие раз двадцать. разбирать ничего так и не стал, только добавил новые предметы, в виде своего свернутого в рулон спальника, пары ботинок и еще одного рюкзака. так оно почти в полный рост, так оно даже почти как точный размер того болота, в котором штапич и застрял по самое горло.

[indent][indent] - та-а-ат, - протянул он, проходя по длинному коридору. - тат. дома?

дома. после того, как отрядную хиппи выписали из больнички, дома она была регулярно. самочувствие: дерьмовое, настроение - еще более дерьмовое. телефон отключен, окна зашторены. рай унылой алкашки в завязке. на тумбочке бутылка "боржоми", одеяло на голове, разноцветные косички в хаосе разложены по подушке и депрессивно воют на посторонний шум. татарке такой быть не идет ну совсем ни разу: музыка не гремит на всю хату, на полу не разбросаны разноцветные тряпки, с кухни не распространяется удушливый запах травки, нет даже какого-нибудь недообоссанного тела на ковре в зале, что воняло бы похлеще бомжа и точно числилось в списке пропавших. пропащей была только татарка, никак не реагировавшая ни на психа с ключами от чужой квартиры, ни на то, что кровать уныло прогнулась под весом еще одного тела.

[indent][indent] - пщщщ-пщщщщ. заря вызывает татарку. прием. - штапич потормошил хрупкую тушку за ногу, устраиваясь поудобнее, так, чтобы лопатками упереться в стену и наконец-то длинно выдохнуть. невидимая рация точно барахлила, потому что с другого конца кровати раздались только тихие хрипы недовольства. вот так и не поговорить даже. а варианты были. например поделиться новостями о найденной семье, на которую всем уже было посрать; о мальчике, валявшемся на камне почти голышом, словно не только заплутал в лесу, но еще и в нем встретил насильника; о том, что митя шел на поправку удивительно быстро (штапич видел новости в твиттере). о кукле. о кукле тоже рассказать хотелось. не для того, чтобы выслушать поздравления (ну их нахуй), и не потому что больше тем у них не было, а потому, что до сих пор не верилось. вот если вслух сказать - может так станет реальнее. если позвонить прямо сейчас и услышать голос на другом конце - может быть тоже. штапич из списка не сделал ничего, да и рассказывать татарке о своих любовных успехах уж точно не стоило, не сейчас, пока она развалиной пряталась под одеялами и пыталась склеить себя обратно. за плотными шторами все еще продолжался бесконечный сумеречный вечер, постепенно накатывала усталость и нервное истощение. они так и просидели втроем черт его знает сколько времени: влюбленный псих, опустошение и татарка.

не осуждайте тех, кто собирает бездомных кошек
бинтует отказников, не дожидаясь врача.
мы хотим, мы пытаемся быть однозначно хорошими.

но не у всех получа-
ется.

так, как штапич собирался под вечер следующего дня, он, честно говоря, еще никогда не собирался. ну, разве что на свадьбу, да и то там больше была заслуга сердобольной матушки, которой не хотелось чтобы ее сын пред всеми родственниками (особенно алискиными) выглядел как говно. матушка вовремя отгладила брючки и рубашечку, проследила чтобы дорогой сыночек наконец расчесался, на дорожку побрызгала вместо святой водички каким-то одеколоном, который михаил видел тогда в первый и последний раз в жизни. но на этот раз стараться пришлось самому. с другой стороны и утюжить он ничего не собирался. зато одежду откопал чистую, не пришлось пользоваться даже унисекс-шкафом от хозяйки временно оккупированной квартиры. за окнами была весна, теплый ветерок обдувал давно неубранные комнаты, у штапича среди разворошенных сумок, теперь занимавших весь коридор квартиры (прощай, инсталляция) нашлись ни разу не надеванные на поиски штаны.

кукла. кукла наконец прилетела. наше радио шумело, транслируя на хату би-2, в кармане было пять косарей (похуй что последних), когда штапич шел от метро, то успел заскочить за букетом цветов. хрупкий бы точно оценил такой душевный порыв из белых роз. и алиска бы оценила, конечно. ей тоже белые цветы нравились.

адрес он знал. предупреждать о том, что собирается в гости, не собирался. наверное всему виной вот такое вот охуенное чувство страха, когда нет ничего ужасного в том, чтобы ночью гулять под кабанье хрюканье, осознавая что где-то могут и волки бродить, а сообщить о том, что девушке стоит ожидать гостей - уже перебор. да ладно. он же имел право, верно? уж поцелуй-то давал возможность завалиться хотя бы в подъезд. штапич, чего уж там, не был против даже застать куколкиных родителей дома, представиться по форме, чтобы заслужить себе плюсик в рейтинге, и когда нажимал на дверной звонок, был вполне готов тянуть лыбу.

к чему он не был готов, так это к тому, что уютный свет квартиры высветит не тонкий женский силуэт, а вполне себе мужской и определенно знакомый. жор саныч.
[indent][indent][indent][indent][indent]за
[indent][indent][indent][indent][indent][indent]е
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]би
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]сь

[indent][indent] - здорово, - как-то максимально, насколько смог, нейтрально, протянул псих. - кукла где?

еще можно было спросить: "а кукла выйдет?" или "а потрахаться-то успели? чего одетые такие?" букет уныло свисал бутонами к лестничной клетке, штапич под стать им уныло облокотился спиной о стену подъезда. ну, собственно, хотел тут постоять - вот и стой, да? голос куколки прекрасно было слышно даже отсюда.

[indent][indent] - ну, что стоишь? позови ее хоть.

к чести их ахуевшего ахуенного председателя, кроме ответных приветствий говорить он не стал ничего. да и сказать им было в общем-то нечего.

так все и кончилось: в стихнувшем голосе, в схлынувших мыслях; в замирании целой вселенной на выдохе; увязнув в одной бесконечной минуте, заставившей смолкнуть часы, притупив само ощущение времени, мешая яркость заката с уходом во мрак. 

что-то в нем умерло, отслоилось от сердца шелухой старой кожи, и под ней обнаружилась мякоть уязвимой приязненности, приукрашающей прошлое до безупречного штиля, что изгладило в памяти любые неровности, точно что-то случилось между ним и Сугуру с необъяснимой внезапностью, посеяв смятение в душе виноватым вопросом. Что было не так? Что он упустил, пытавшись угнаться за всем одновременно, будто бы выстрел, настигнувший голову Рико, разбил их беспечную юность как вазу и, раня руки осколками, он не заметил, что склеивать уже было нечего?

с тех пор он словно очнулся совсем в другой жизни. Он, может, действительно умер, воскреснув в каком-то ином варианте вселенной, где Сугуру был дальше, чем Сатору бы смог дотянуться, и больше не было мягкости во взгляде напротив, и было теперь не нащупать плеча, а теплота дружелюбия остывала от холода, и все отмирало, неспешно сходя слой за слоем, пока от него не осталась фантомная боль.

Сугуру ведь умер отнюдь не сегодня. Прощание только внесло окончательность в то, что когда-то и так решилось без слов, и годы были отсрочкой, мучительно долгим срыванием пластыря, но Сатору соврал бы, сказав, что на что-то надеялся.

он просто хотел избежать своей роли... Всего лишь не быть палачом, позволив казни свершиться иначе, чужими руками, оставив нетронутой легкость хранимого в памяти, где юность исполнена светлых тонов. Сохранить там Сугуру, как будто навечно пленяя того в фотографии, удаляя последние годы в зачеркнутости, как если бы жизнь его оборвалась, порвавшись как нить, когда тот внезапно решил потянуть ее в сторону... Как будто тот умер тогда, поглощенный толпой, укрывающей гибель в потери из виду или же, может, как если бы тот растворился в годах, и Сатору узнал бы о смерти Сугуру впоследствии, случившейся где-то, куда он не мог заглянуть, а потому отзвучавшей в расплывчатой близости к сну, где еще бы могло исцелить пробуждение.

но, конечно же, нет. Он одарен многократно, только не правом отказа, и сила на грани с божественностью была припирающим к стенке проклятием, не дававшем хоть раз отказаться, сойти, отведя глаза в сторону в пусть уже неизбежном для Гето лезвийном взмахе... Нет, ему полагалось прожить этот миг, глотнуть как вину, пройдя от заглавной до точки, точно не только Сугуру, а также он сам должен нести наказание за сделанное.

темнота уплотняется медленно, проседая в стихавших тонах, и снег зависает над ним звездной россыпью, стираясь в толщи бесконечности как сгорает космический сор в слоях атмосферы земли.   

он идет, не чувствуя веса ни мира, ни времени. Дорога стелется словно бескрайним движением вперед, простертой где-то в изнанке запущенной техники, и Сатору болезненно тянет домой, но притом возвращаться ему совершенно не хочется, поскольку еще слишком рано, чтобы пристроиться рядом с Мегуми в постели и спасти себя от блуждания в мыслях недвижимым сном, смывая им же с лица выражение печали, дабы вновь облачиться в улыбку к утру.

веселиться сегодня кажется Годжо взятием новых высок лицемерия... и до чего отвратительным ощущается несенное вместе с цветами намерение, два расставленных пальца эмоджи, и неопределенно-конечное «кажется, я слегка опоздаю!», когда он не здесь, вернее, от него остается лишь тело, испускавшее речь отголоском инерции, тогда как в глубинном, осознанном, Сатору практически опустел до безмолвия. Он не хочет сейчас ни стоять, ни идти; его влечет тишина, но подмывает наполнить пространство бессмысленным шумом, он мечтает забыться, желает осесть в темноте, но понимает, насколько нуждается в ласке Мегуми... В его касаниях пальцев, в объятиях рук. В его прозорливом молчании, а также умении чувствовать, а еще в аккуратном движении глаз, способных отмерить за маской беспечности искренность в граммах. Он просто нуждается в нем: и тогда, и сейчас. В нем как в живом существе, в каком бы смог раствориться, затмив его жизнью свершенную смерть, как уже врачевало присутствие Мегуми отсутствие Сугуру до этого... 

всего лишь пару секунд. Сатору платит ими за выдох и вздох, пока собирается с силами, встретившись с дверью квартиры, и ищет перебором в уме подходящую реплику - нужный настрой, в который готовиться сразу же влиться с разгона.

[indent] - Я дома!

улыбка в уровень носа, восклицание как песня, с подпрыгнувшей «о», и букет распускается в узком проеме, спеша впереди, отсчитав еще немного мгновений восторженной слепости, прежде чем взгляд обнаружит Мегуми... под ним.

[indent] - А?...

удивление глупое, и нотка страха в нем – уголом иглы, что пронзает рассудочность с выводом техник, принудив его тут же, не думая, бросить цветы, и спуститься к нему в суетливом волнении...

[indent] - Мегуми?

...притронуться бегло ко лбу, отвести темноту волос в сторону; найти безмятежную плавность лица, что смягчил собой сон, посетив того раньше, чем он, как будто украв в наказание за проигрыш взметнувшимся стрелкам часов, что уже отправляли законченный день в новый праздник. В его руках он обмякший – доверительным то ли к нему, то ли к дому, - и принимает форму податливо, разрешая распутать свернутый в дреме клубок, приcпособляясь к объятиям с гибкостью кошки. Сатору пытается взять его, но чувствует тяжесть, что ждет наверху, и понимает, что жаждет остаться вот так, в этой паузе; зависнуть в узком пролете соседних друг другу секунд, в которых еще не окончилось действие, и сесть в безопасном низовье стены.

он держит Мегуми без полноты осознания, какая из мыслей влекла к нему страх.

что все повторится? Что каждая жизнь, какой бы он не коснулся, утечет как песок, пренебрегший усилием сомкнутых пальцев? О чем он подумал, заняв рот бездумным выпалом звуков, и почему метнулся так резко, хотя земные глаза разделяли спокойствие тех, что сотканы техникой?

[indent] «Старею, должно быть...» - Сатору шутит безмолвно и снова смотрит в лицо, в котором нет бледности кровяного оттока, как нет начертанной метки проклятия, что предвещала бы участь, пленившей Цумики... Привычка гнет губы, но выходит чуть ломано, ведь сверху также спускается запах готовки, разбавлявший спектр чувств досадой об ужине, давно остывавшем в приглушенном свете, и, ускользнув от внимания, срывается на пол букет, образуя лежанием образность веера.

улыбка со всей удрученностью канет во вздох.

[indent] «Какой же ты все-таки жестокий человек, Сугуру»

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.

Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -

- Доктор? Тут ничего нет...

Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.

- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.

Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...

Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.

- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.

- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.

- Я не оставлю тебя одну!

- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.

Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.

И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.

- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

Как же всё неудачно сложилось!  Сколько Лиса работала в паре с Васей, никогда не случалось  таких катастрофических промахов, честное слово. Пропала чуйка на то, кого можно облапошить и оставить с пустым кошельком или банковским счётом, а от кого лучше держаться подальше, или  птица - удача  отвернулась на время?  Чёрт разберёт, что именно их подвело, важно только то, что дела не просто плохи, а совсем хреновы, и это ещё выражаясь приличным языком.

Никогда раньше родная Москва не казалась Лисе такой неприветливой и отвратительной, как сейчас.  Мало того, что Васю повязали прямо во время развода очередного лоха на денежки, так ещё  и все денежки, которые она вдвоём уже успели выцыганить у самых разных терпил за насколько дней столичных гастролей, во время ареста были в Васькином же бумажнике. И последнее огорчает особенно сильно - Вася - то всё равно выйдет целым и невредимым, папка - ментовской начальник по - любому не позволить сыночку загреметь на нары и получить срок, а вот как прожить с мизерной суммой на банковской карточке, которая в сумочке у Лисы?  Да ещё и гостиничные номера, в которых жили, они освободили сегодня с утра, планируя вот как раз после той  чёртовой попытки разжиться ещё приятно хрустящими купюрами двинуть на вокзал и покидать столицу. Эх, всё - таки надо было сразу забрасывать всё, что добыто непосильным трудом и фирменными мошенническими уловками, на карту, а  не носить при себе, как последним лохам! Вот теперь и получается, что, по сути, Лисе не на что даже снять койку в хостеле, впору просто ночевать на улице. Даже то, что их с Васей билеты до солнечного Краснодара лежат в сумочке у Лисы, вовсе не радует. По - любому без Васи  трогаться из Москвы нет резона,  всяко нужно хотя бы пару - тройку дней перекантоваться в столице, прежде чем напарника и товарища отпустят из ментовки, и вот тогда уже можно будет ит рвать когти куда подальше.

Единственно возможное решение приходит в голову Лисе абсолютно спонтанно. Старший братец Лёшка, а любя - Лис, уж точно не откажется приютить попавшую в дерьмовую ситуацию сестричку на несколько дней. Конечно, условия у Лёшки далеко не айс, комната в коммуналке где - то в жопе мира, но тут уж не до капризов, главное, что хотя бы у неё будет крыша над головой и какой - никакой угол. Уж лучше перекантоваться у брата, чем бомжевать на улице и рисковать либо угодить в недобрые лапы к бдительным ментам, либо оказаться побитой опытными бомжарами.

Таксисту, бородатому угрюмому мужику кавказской наружности, приходится перевести все имеющиеся на карте деньги. Но хотя бы Лиса не вынуждена была добираться сюда, на окраину Москвы, на метро с пересадками, да ещё и автобусом. Не без труда, но рыжеволосая всё - же находит нужный подъезд и заходит внутрь. Пахнет ссаньём, повсюду грязь, брр, ну и мерзость! И как только  Лёшка вообще живёт в таких дешманских условиях?  Обшарпанная заветная дверь выглядит едва ли лучше подъезда в целом, и Лиса смело стучится. Только тут, правда, приходит в голову мысль, что лучше было бы заранее, трясясь в такси, позвонить братцу и поставить в известность, что едет к нему. А то ведь Лёшки может и не оказаться дома, что ему мешает среди дня свалить куда - то по своим делам?  Но, к счастью, дверь открывает именно Лёша, и Лиса с наигранно - желобным видом вещает:
- Привет!  Дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде. Не прогонишь же несчастную маленькую Лису?

Бледнолицые не принесли с собой ничего, кроме смерти. Она взрывалась нарывами на смуглой коже, чернела золой от жирного огня, стекала бесполезно по деревьям кровью, сворачивалась в животах поруганных и проданных, затихала хрипами и вздохами, последними ударами сердец в руках и грудных клетках. Она пахла гнилыми зубами, потом, металлом, серой и огненным порошком. Она была чужеродна всем — даже смерти, царившей здесь всё это время, уравновешенной в своем желании крови.

Смерть творений Кетцалькоатля была молчалива и сострадательна, а главное — почётна.
Её воплощение в виде ксолоитцкуинтли медленно шагало сквозь страшно безмолвную толпу, окружающую пирамиду. Пленные бледнолицые, дети металла, закончились; на алтарь добровольно и в экстазе от паров и конца света ложились дети великого змея, вечного ребёнка, играючи уничтожавшего и создававшего жизнь, как дети лепили и мяли фигурки из сырой глины.

С вершины текли реки крови, придававшие его перьям красивый блеск и ещё больше цветов. Они вдохновляли. Красный шёл ему, гипнотизировал переливом чешуи: это уже не ты. Это просто кровь, которая выльется на голову божества живительной паутиной энергии и мощи и станет целым.

Шолотль медленно дошёл до тени пирамиды сквозь волны расступавшихся людей, позволяя себе раствориться в ней после того, как руки живого солнца пытались содрать с него шкуру. Его поступь была тяжела и неотвратима, углубляя трещины в фундаменте тех, кто почитал его, в глазах были не зрачки — чёрные сеноты, на дне которых щерились беззубыми пастями распахнутые ворота Миктлана. Они поглощали свет, поглощали жизнь, но обещали покой и свое место в девяти подземных и небесных мирах.

Это был конец. Лучший конец. Когда-нибудь Миктлансиуатль, любовно поцеловав на прощание, отдаст их кости оперенному ребёнку, и тот разрушит их, чтобы сотворить вновь.

Шолотль поднял голову к пирамиде, не исполняясь благоговения перед создателем. Сопровождающие его духи-проводники с оглушающе бесшумным лаем бросились прочь, терзая души в сломанных фигурках из костной муки и божественной крови, вытаскивая их, лаская языками, на которых шершавился ядовитый обсидиановый песок.

Шолотль не смотрел. Они — его когти и зубы, его душа. Они не подведут его.

Его глаза пытались засосать божество, но его узкие змеиные зрачки были подобны палкам в пастях ягуаров. Мешались.

— Ты не поможешь им, Кетцалькоатль? Они взывают к тебе, — ровно вывалились слова с розового языка, как будто упали фрукты на дорогую вышивку. Бог смерти сел, закрывая пасть, скрывая лишенную шерсти спину от сына змея в бледном провале тени. Едва выглянул из кожистого яйца и уже потребовал крови богов, которую Шолотль отказался дать — и поплатился.

Они все поплатились.

Ночь медленно окутывала город, лениво напуская дремоту, а звездное небо словно покрывало раскинулось в небесах. Жители мирно спали в своих кроватях и, наверное, уже видели цветные сны в ожидании того часа, когда наступит утро. Но в эту сказочную ночь спалось далеко не всем. Джерри вышел из машины и осмотрелся. Бродить по ночному Чикаго в поисках приключений не входило в его планы, как и надеяться на то, что приключения появятся на улице прямо перед ним, готовые раскрыть свои секреты. Мужчина двинулся вверх по улице, мимо закрытых кофеен, заглянул в окно прачечной, где женщина закидывала в стиральную машину белье и отвернулся, шагая в другую от квартиры сторону. Пожалуй, в такую погоду он может прогуляться, сделав крюк. Неподалеку он нашел бар и решил  зайти туда, чтобы осмотреться. Вдруг он упустил из виду это место? Другого ведь подходящего поблизости не было, а здесь - музыка орет еще на улице. Когда же Такер оказывается внутри, разгоряченные тела танцующих обдают тело экс-чемпиона своим жаром. Пока он пробирается, казалось бы, к единственному свободному столику, его успевает коснуться несколько пар смуглых оголенных жоп. Но он даже не думает о том, чтобы этот вечер закончить в объятьях какой-нибудь мулатки, вернувшись не домой, а в отель после этого вечера. За столик он  все же садится улыбаясь, а когда подходит официантка, чуть качнувшая бедрами, чтобы ее задница лизнула его по плечу, - отстраняется от нее, произнося четкое:
- «Пропер Твэлв». – чтобы беспардонная девушка поскорее с[цензура]балась. Джерри удобнее устраивается на стуле, переминаясь и желая найти то самое комфортное положение, но на деле ему уже хочется сорваться с места и пуститься в пляс. Танцует он так себе, но расслабиться всегда приятно. Его спортивные ноги выпрямлены и беспорядочно высунуты прямо на проход, поэтому не ровен час, когда кто-нибудь об него запнется. Осторожнее, - рявкает экс-чемпион, типа он тут вообще ни при чем, но бутылка любимого напитка - его «стоп». «Пропер Твэлв», кстати, появляется быстро, видимо, дело точно в приказном тоне Такера, потому что людей вокруг было немерено. Они все сливались воедино на танцполе, представляя собой единый организм, держащийся на алкоголе. Иногда кто-то выбивался об него, и да, вот точно, спотыкался об ногу Джерри. Музыка немного оглушает, но она же повышает градус веселья в этом месте, заставляя тебя слиться с ним воедино, даже пропитаться духом этого бара сполна, пусть даже ты самый черствый человек в этом мире. Официантка пытается вновь привлечь внимание Джерри, но он и вовсе игнорирует ее попытки, слишком увлеченный вихрем настроения, осматривая бар, посетителей и конечно же тех, кто сейчас был поглощен друг другом на танцполе, напоминая тусовку парочек из «Грязных танцев», а не вполне себе тех обыденных людей в клубах Чикаго, что были привычны глазу Такера, когда он посещал такие места. Но вот это осматривание было прервано туристом, проходившим мимо туристом, который споткнулся о его выставленные лапти, что, впрочем, было неминуемо и вполне себе предсказуемо, вот только видимо не для самого Джерри.  Полегче, друг - просит того Такер, подмигивая, но не пытаясь не накалять обстановку, ведь со всех сторон его окружают извивающиеся тела каких-то испанок, кажется, вообще не устающих от того, драйва, который создают. Тут, в самом сердце танцпола становится еще жарче, чем было у столиков, но кого-то и это не останавливает.  Протискиваясь дальше, в самое основание безумного коктейля танцующих, утягивая за собой спутницу, незнакомец останавливвлся только когда разгоряченные тела окружали со всех сторон плотной стеной возбуждения, передавая его тем, кто решил присоединиться. Он начинает двигаться под музыку, перехватывая руку девушки, чтобы закрутить ее в танце, чуть касаясь пальцами ее талии, когда возникала необходимость, а еще даря ей улыбку и смеясь, когда их взгляды соприкасались. И пока они предавались потоку музыки, друзья не знали, что к их столику как раз принесли стопки текилы, которые со скуки танцующий опрокинет одну за одной без остановки, улетая в пространство алкогольного опьянения.  Такер все же хотя и выходец из Чикаго, но плохо знаком с этим баром - только этим можно объяснить то, что ожидать хорошего «Пропер Тэлв» от этого местечка с его стороны было столь же наивно, как и от шлюхи - девственности. Но глубинные привычки заставляли надевать маску идеальной вежливости в надежде, что после определенного по счету стакана вкус перестанет играть столь важную роль. Другие женщины, кроме Елены, делать это в его жизни уже перестали¹, это знают все, кто близко знаком с ним - он не падок на хорошеньких молодых девчонок, он не падок ни на их лесть, ни на влагу [даже искусственную из тюбика] между их стройных губ, ни на ласку умелого рта и ловкого языка. Ничем подобным, впрочем, ни одна из сидевших рядом с Такером девушек заниматься бы не стала. И, наблюдая за всем со стороны, щуря темные глаза, он раздумывает над тем, а не сделать ли глоток коктейля [что-нибудь простое, потому он не знал всех новомодных и уж точно им не проникся].

---

¹Имеется в виду, что Такера перестали интересовать иные женщины, кроме жены (Прим Д. Такера).

[indent] творившееся в то время в мире заклинателей трудно было описать словами. узурпатор сеял хаос, война забирала жизни не хуже самой заразной болезни, не различая заклинателей и обычных горожан, далеких от культивирования. тасянь-цзюнь провозгласил себя первым императором мира бессмертных и действовал на опережение, выжигая дотла города и деревни - чтобы никто не посмел выразить возражение.
[indent] реки крови граничили с океаном человеческих марионеток, созданных из тех, кому не посчастливилось просто погибнуть и уйти на круг перерождения – в следующей жизни все эти невинные мученики смогли бы обрести достойную жизнь, но мо вэйюй лишил их этой возможности. все, кто не погиб во время набегов, были обречены навеки стать его шашками вэйци.
[indent] школы верхнего мира поджимали хвосты, опасаясь выразить недовольство узурпатором – стоило сказать только одно сомнительное слово, как взгляд тасянь-цзюня мог устремиться на эту школу. никто из лидеров не хотел повторить судьбу главы сюэ и его супруги, и никто из них не желал своим детям судьбы сюэ мэна.
[indent] трусливо отвернуться и отправить самонареченному правителю подношение – подарки, окропленные кровью невинных – вот, какой выбор они сделали. вот, чего стоит их хваленая сила и мощь, которой они кичились, пока совет имел хоть какой-то вес в мире заклинателей.
[indent] на последнем совете мэй ханьсюэ не сдержал смеха, слушая, как прославленные ордены, как один, предлагали подчиниться и сохранить свое положение под властью мо вэйюя. он смеялся громко, задорно и искренне, стоя за спиной минъюэ лу, пока она с холодным равнодушием выслушивала копошащихся под ногами червей. она не собиралась осаждать своего старшего ученика, с немым одобрением позволив ему высказать все, что он думает об этой затее.
[indent] - вы не похожи на страусов, любезные господа, но голову в землю прячете точно, как они.
[indent] дальше он выслушал многое: от «усмирите этого нахала» до «никто не давал слова куньлуньской шлюхе», но ничто не тронуло сердца младшего мэй – глава школы поднялась с кресла, и ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда она сказала: «дворец тасюэ не протянет руку помощи ни одному из орденов, что склонят головы перед чудовищем».
[indent] ученики ее школы вышли из зала, сохранив достоинство, и их примеру последовал орден гуюэе во главе с цзян си.
[indent] минъюэ лу была мудрой и горделивой женщиной, и она вовсе не намеревалась ждать, пока армия марионеток вэйци подступит к горе куньлунь и выжжет дотла ее орден – каждый из учеников тренировался с рвением, готовый дать отпор захватническим вторжениям мо вэйюя. никто не тешил себя ложными надеждами, что их школу обойдет стороной гнев узурпатора, но каждый во дворце тасюэ был готов отдать свою жизнь, если это поможет сбросить его с пьедестала.

..............................................................................................................................................................
[indent] - старший брат, цзымин, он...
[indent] - с ним все в порядке. птенец феникса возродится после того, как сгорит, не думай даже сомневаться в нем.
[indent] он не сомневался – он переживал. он знал своего брата, как самого себя – и ледяная корка на его лице исходила трещинами, как только мэй ханьсюэ младший снова и снова заводил разговор о сюэ мэне. никто не знал, жив он или нет – с тех пор, как его видели в последний раз, прошел почти месяц. старший брат всегда говорил твердо – особенно, если хотел утешить младшего, но недостаток информации оставлял надломы на них обоих.
[indent] - нужно было отправиться на его поиски, - прикусил губу ханьсюэ, делая большой глоток вина.
[indent] - искать его по всем городам – все равно, что иголку в стоге сена. мы оба нужны здесь.
[indent] он прав. старший мэй всегда прав, когда нужно действовать рассудительно, а не спонтанно, как привык младший. но под сердцем все равно болело, точно тонкая игла впивалась в пульсирующую горячую мышцу.
[indent] им оставалось только ждать и готовить оборону ордена, чтобы встретиться с опасностью лицом к лицу.

..............................................................................................................................................................
[indent] этот маленький комочек в оборванных синих одеждах с серебряной отделкой не походил на человека. сгорбленный, продрогший, с выбившимися из уже опавшего хвоста волосами – он тихо бормотал что-то потрескавшимися от холода губами, почти на четвереньках преодолевая сугробы горы куньлунь. раскрасневшиеся от мороза щеки, дрожащее в лихорадке тело – этому телу нужна была помощь, и мэй ханьсюэ дал ему опору, чтобы подняться на ноги. держа его руками за локти, он чувствовал, как трясло человека перед ним.
[indent] - цзымин, - ханьсюэ сжал худые острые локти сильнее, утаскивая внутрь укрепленных стен, и поспешно повел его в тепло. внутри он спешно набросил на плечи сюэ мэна (конечно, это был он) свой плащ с мехом полярного лиса. – проходи быстрее к огню, я сейчас принесу тебе согреться.
[indent] конечно, он говорил о вине – терпкий подогретый алкоголь с растертым в него островатым перцем лучше всего мог позволить цзымину оттаять после подъема на гору. младшим ученикам он приказал принести еды – черт знает, сколько феникс не ел, пока не добрался до дворца тасюэ.
[indent] ханьсюэ знал, сколько дверей закрылись перед его носом. но двери их ордена для сюэ мэна не закроются никогда.
[indent] - пей, - младший мэй подогрел небольшой половник с вином на открытом огне камина и протянул в дрожащие руки сюэ мэна. – тебе нужно согреться.

Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

[indent] Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

[indent]…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой округлых очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

[indent] …может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитом в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

я сижу на скамье в парке, глядя вослед проходящей семье. мне опротивел свет.

девятнадцатое октября, одиннадцатого года
chi vive nel passato, muore disperato

Промёрзлая Москва смотрела мне вслед с разочарованным видом; ну, Саша, что же ты, так ничего в тебе не загорелось за это лето?

Я стоял на коротеньком причале возле Андреевского моста, облокотившись на ржавый поручень, и выглядывал на другом берегу крошечную башенку на «пушкинских» воротах. За ними ютились и мелко кивали остроносыми тележками несколько кранов, сильный ветер разгонял воду в каналах, и несколько перевёрнутых лодок, то и дело, гулко бились о каменные стены. Раннее утро подступало со стороны церкви на Якиманке, и в её витражных окнах неторопливо разгоралось раздроблённое утреннее солнце.

До поезда в Петербург оставалось меньше двух часов, и время разрывало меня между двумя крепостями — петропавловской и даниловской. Я чувствовал, что должен ещё немного подождать, позволить ему самому делать выбор, не препятствовать, ни его ошибкам, ни его фатальному упорству. Но, если честно, я боялся, что оказавшись у черты, уже ничто не сможет воскресить в нём человека.

Сегодня передо мной впервые не раскрылась белая дверь в больничный кабинет Бергича, и я отчего-то совершенно потерялся.



письмо, датированное девятнадцатым августа

мне всегда казалось глупостью соблюдать официальный стиль в письмах, которые пишутся на обороте открыток, в них я рассказываю не истории, в них я стараюсь отразить то, во что у меня не складываются слова, когда я могу слышать тихое сипение воздуха на своих коленях.

глядя на тебя здесь, я думаю о семи норвежских реках с ядовитой водой и зелёной нимферии у истока, куда реже (в основном, когда дождь прибивает к земле все другие запахи) — о мокром чабере, но звук твоего голоса, оттого что я не могу его слышать, приобрёл в моей голове какую-то очень ясную форму — угасающий звук барабанов. когда войска наполеона принялись лезть через переправу березины, я слышал их, сквозь шёпот умирающих в ледяной воде французских понтонёров, и через выстрелы сбегающих от преследования австрийцами дезертиров.

глядя на тебя из-за стекла, я будто вновь могу разговаривать с тем мальчиком в окровавленной рубахе, плачущим над мёртвым телом своей матери. могу укрыть его тёплым шерстяным платком, могу прочесть над его трясущимися руками старую колыбельную, могу осторожно смыть с его чёрных пальцев засохшую кровь; не могу только взять его на руки и вынести из этой тёмной, запёкшейся в дыму квартиры.

всё, что я могу — держать твою спящую руку и думать, что в твоём коллапсирующем мозгу, на самом деле, нет никакой границы.
сорок лет твоей жизни —  это ожидание, чтобы найти в себе человека.



Вы разминулись, он был у меня пять минут назад и выпрашивал какие-то архивы по делу десятилетней давности, раздражённо выпалил Стеклов, стоило только Саше перешагнуть порог министерского кабинета, держи его подальше от следствия, если уж решил вписаться за него, ты вообще слышал заключение Бергича, он не протянет и месяца, съедет с катушек в Управлении, а мне что прикажешь делать, у меня дочь недавно заступила на службу, не дай бог им в одном здании столкнуться.

Мир Руневского теперь состоял из серых, выщербленных стен столичных заброшек и больничного запаха хлорки, потому что таковым его видел сам Меглин. Каждое утро он стоял на битом бетонном порожке с одноразовым стаканчиком, прихлёбывал разбавленный кофе и смотрел на иссохшие завязи старого города, межевавшие запахи двух столетий — в хорошие дни, и пустые, свинцовые, мёртвые — в плохие. В плохие дни Родион походил на подводное течение лимана, он тревожился, крутился на одном месте, задавал нелепые вопрос, кричал и грубил, а потом неожиданно исчезал на развилках, хватаясь за больную голову. В такие дни Саша невольно думал: сколько же ещё? Ему всё казалось, что время на исходе, что нужно только поймать момент — секунду промедления, нужно только быть рядом, не отставать, а уж если оказаться внутри этого разворошённого муравейника, где всё подчинено уже известным правилам, ему удастся за что-нибудь зацепиться, поймать этот ритм, и сразу станет ясно, где та воронка в песке, в которой спрятался сытый муравьед.

Они оба знали, что движет людьми и какова на самом деле роль статистики, но только один из них уже не придавал этим фактам никакого особенного значения.

— Я ведь не дрессированная полицейская овчарка, чтобы уметь выслеживать маньяков по одному только запаху, — Руневский стряхнул с крышки стаканчика осыпавшуюся краску и осторожно отпил; в отличие от лихорадочно мечущегося спутника, он вёл себя сдержанно, даже несколько равнодушно, рассматривая полуразрушенный каркас здания и погнутые железные пруты, на которых держался весь третий этаж. — Он вложил тебе в голову одно только допущение, а ты схватился за него, как будто он уже сжёг всё поместье. Господи, Родион, мы даже точно не знаем, кто виноват в поджоге, а мой адрес в телефонной книге любой интересующийся может найти, для этого не обязательно за кем-то следить.

Мотив к разъяснению провокации — да назови хоть двадцать таких — Меглину был не нужен: дела о мародёрстве в этих местах и делами то не считаются. Такие дела кладут под стопку с папками и держат до тех пор, пока срок давности не истечёт, а потом переводят в архив.  Саша помнит некоторые из таких, ещё с двадцатых годов, когда революционные группы пробрались ночью под окна и пытались поджечь западный флигель Русилово, об этом тогда все газеты писали: обошлось без жертв, — и отец Сергея Викторовича со спины, с порванным рукавом рубахи и ссадиной на щеке.

— Насколько я помню, из больницы путь только один — через санитаров Бергича, — глухо стуча каблуками ботинок по длинной выбитой лестнице наверх, он мягко крался наверх, чтобы заглянуть в полупустой бетонный куб, но не чувствовал ничего, кроме пыли и размытой ржавчины; услыхав за спиной, как следом бежит Родион, он остановился и осел на перила. — Не думаю, что после ситуации со стрелком Вадим бы допустил к своим пациентам ещё одного фанатика. Ну, даже если это и так, если он что-то упустил, думаешь такими вот набегами у него бы что-то получилось? Меня ещё дома застать нужно, а уж кто я — сомневаюсь, что он вообще что-то знает об этом, иначе бы не полез в одиночку.

Ну что ещё он мог сказать, стоя там и глядя в нервно бегающие глаза Родиона? За выбитыми стёклами моросил дождь, и Саша беззвучно достал из кармана золотистый портсигар, раскрыл его и протянул к чужим рукам. Сунул в уголок рта самокрутку и мельком бросил взгляд на вытоптанные следы крови — там, этажом ниже.

— Да всё это только пыль в глаза. Ну что ты думаешь, я с одним маньяком не справлюсь? — Руневский глухо засмеялся, и в его смехе, совершенно лишённом тревоги или опасений, пробивалось одновременно, и что-то ласковое, и что-то совершенно неестественное всей его человеческой наружности.

Яркие огни отражаются в воде и небе. Мир кажется калейдоскопом, собираясь в разные цветные узоры, стоит только моргнуть.

Сампо опьянен. Сампо в восторге. Сампо громко смеется.

АХАХАХААХАХАХАХХАХАХАХАХАХАХАХХАХАХАХАХАХХАХАХААХАХААААХАХ

Сампо стоит на берегу моря, раскинув руки в стороны. Волны бьют по ногам, наполняя водой ботинки, обливая брюки, обрызгивая каплями до макушки. Ветер играется с волосами, то и дело падающими на глаза, попадающими в рот. За спиной разносится музыка, в которой тонут сотни ничего не подозревающих голосов. Голосов, которые еще не знают, что их кошельки были опустошены.

Веселитесь. Пойте. Танцуйте. Пока остальные плачут и корчатся от боли. Положите себя на алтарь радости. Познайте вкус бессмысленности всех переживаний. Вкусите этот кисло-сладкий опьяняющий напиток. Возрадуйтесь. Прежде чем горькими слезами обольете свои жалкие жизни.

Холод пробуждает. Холод напоминает, возвращает из эйфории.

Сампо смотрит в темную морскую даль. Луна сегодня скрылась. Луна не хочет ликовать вместе с ним и Ханаби. Сампо не обижается, ему ее немного даже жаль.

Окрашенный красками радости мир медленно теряет свою яркость.

Окрашенный смехом шум в ушах затихает, возвращая на берег, на котором слышны только звуки волн, музыка и крики. Ужасающие непрошенного зрителя мужские крики.

Сампо не оборачивается. Сампо смотрит перед собой. Темнота перед ним напоминает поглощающее и пожирающее звуки и краски с берега небытие. Сампо смотрит немигающим взглядом вперед, пока маска на его лице не спадает, падая в качающиеся темные волны.

Медленно стихающее удовлетворение конфликтует с неразборчивым ощущением пустоты внутри. Сампо не понимает, но и не пытается понять – это не тот путь, который он выбрал. Сампо теперь сказочно богат, пока не потратить все за пару недель во всех частях вселенной. Сампо всегда мало, но он не из тех, кто будет сидеть над деньгами, гладить их и приговаривать о том, как он хорош. Так делают оставшиеся позади, обведенные вокруг его ловких пальцев. Сампо Коски потратить все до копейки. Сампо Коски поведет вперед веселую нацию, готовую выпить за его счет.

Смеющаяся маска качается на волнах, когда Сампо делает к ней тяжелый шаг, борясь с волнами, заходя дальше в воду, по пах. Она смеется над миром, над устоями, над бессмысленностью и глупостью, над навязанной строгостью. Она смеется над Сампо, над Недотепами в масках, над кричащим мужским голосом за спиной. Она смеется. Она смеется тем шире, чем громче голос.

ВХАХЗАХВЗХЗАХХВЗАВХАЪХПЪХАЪПХЪАХПХАХЪВХЪАХЪВХПЪХВЪХАЪХАХПХ

Сампо поднимает маску и смотрит на нее долгим взглядом, тем же каким смотрел в бесконечную темную морскую даль. Смотрит за тем, как она искажается все больше и больше, как слезы текут из ее пустых глазниц, извращаясь, отражая лицо Сампо на лакированной поверхности, вырисовывая слезы радости на его лице.

Крик за спиной становится нечеловечным, диким и громким.

Резко повернувшись, Сампо смотрит на две фигуры на берегу, скрытые в тени деревьев. Песок в той стороне особенно темный – впитывающий подаренную ему свежую кровь. Волны засасывают дальше в море. Сампо выходит на берег, получая разочарованный удар по ногам от воды, не сумевшей утащить его в пустоту.

Оставляя за собой мокрый след, Сампо идет к Ханаби, стоящей над мужчиной в дорогом костюме. Сампо не чувствует жалости и сожаления. Сампо позволяет Ханаби развлекаться, утоляя ее жажду к познанию своей эстетики радости. Но сейчас он чувствует, что та на грани.

Лисья маска закрывает лицо. Лисья маска готова впитаться в кожу. Стать Ханаби.

Сампо это чувствует. Сампо хватает ее за руку грубо, не позволяя заходить дальше.

Человек, перед ними лежащий, издает хриплые звуки и блюет кровью.

Два маски смеются и плачут, искажаются, завывают. Одна в руке, вторая на лице.

СМЕЙТЕСЬ.

Сампо не смеется. Он говорит только нежное, но не требующее возражения:

— Довольно.

Никаких бесполезных смертей при мне.

— Сними маску.

Пока она не съела тебя заживо.

Error. Error. ERROR. System error.

Про… про… ро-сим извинения у-у-у-у…абонента.
Система пытается-пытается-тается-тается подключиться…

Дикий в своей ненормальности сигнал бьёт по ушам, грозя разорвать перепонки. Но мужчина больше переживал за собственный мозг, который от этого визга готов был просто разорваться на две ровные половинки. К тому же, мигая ярко красными, словно цветы ликориса, всполохами перед глазами и разного рода окошками с уведомлениями об ошибках, что не прочитать нормально, не отключить. Повторяющий следом за текстом противный электронный голос, тоже не добавлял спокойствия. Заикаясь и захлебываясь, как умирающий в припадочных муках вместе с текстом, оставляя за собой нервно дергающийся глаз и головную боль.
…к основному источнику питания. Приносим и-и-и-извинения за…
Да имел я этот ваш источник! Вырубайся чертова галлюцинация!

Взглядом, которым глава пика Цинцзин всматривался в кнопку с крестом в углу полупрозрачного окошка, впору было разрезать все двенадцать пиков Цанцюн до основания или залить их кровью, так и жаждущей пойти горлом. Для пущей убедительности стукнув несколько раз сложенным веером по собственному глюку, который обиженно пошел рябью и всё же исчез из поля зрения.

— Проклятье!

В пылу праведного гнева, молодой мужчина взмахнул рукой, расправляя веер с живописным узором гор и принялся старательно им обмахиваться. С момента своего пробуждения, эта была первая попавшаяся ему в руки и единственная вещь, которая давала примириться с действительностью: ощущая реальность предмета в руках, куда-то направить собственное волнение и за которым его же можно скрыть. Удобно.

Но, как бы он не злился, в груди по непонятным причинам разливалась тоска и грусть. Хотя почему без причин. Их у него внезапно оказалось неприлично много, так бы кому их передать жестом доброй воли. Мало того, что стоило открыть глаза, как оказалось, что он ничегошеньки не помнит, так ещё и какая-то хрень начала орать, что он переместился в роман в тело персонажа по имени Шэнь Цинцю и что ему надо изменить сюжет “Путь гордого и бессмертного демона”, чтобы вывести его на другой уровень популярности. Правда почти сразу выйдя из строя, так и не удосужившись объяснить, что это вашу_ж_мать такое? Из плюсов он успел узнать: как его зовут, что он старейшина пика Цинцзин и что у него есть меч Сюя. Что ж… в крайнем случае, этим самым мечом можно проткнуть того, кто устроил ему этот личный психодел. Потому как остальные вроде не видели этой летающей за ним хрени.

На каких-то инстинктах, Шэнь старался сохранить лицо и не впадать в панику, задавая изначально глупые вопросы по типу: “Где здесь камера? О, у вас отличные костюмы, шили сами или заказывали?” Кстати, что такое камера, он бы и сам хотел знать. Хватило и того что, когда глава школы узнал о том, что он его не помнит, чуть сам не впал в полное отчаяние и самобичевание. Зато не поленился объяснить положение дел в школе, за что ему отдельное спасибо и плюсик в карму. Уделив зачем-то особое внимание какому-то мелкому. Вроде он его назвал Ло Бинхэ.
Бедный ребенок, которого заперли в сарае для дров. И, черт возьми, с его собственной подачи!

Мысленно отвесив себе знатного подзатыльника за жестокое обращение с детьми и проводив главу, первым что сделал Шэнь, так это прикрикнул Мин Фаня и приказал выпустишь мальчишку. И тут же его личный глюк словно из ниоткуда начал столь же припадочно вещать об ООСе. Что это была за дрянь, Шэнь разумеется не понял. Или понял, но не мог сказать откуда он знает об этом. Но чтобы Система не говорила, так же быстро исчезала, оставляя своего подопечного самому разгребать то, во что он вляпался. И его это вполне устраивало.

Вдох. Выдох. Прикрыв глаза Шэнь опустил ресницы, скрывая за веками зеркала души и все кипящие в них эмоции, ведь не должно великому мастеру вести себя столь импульсивно. Надо собраться. Взять себя в руки и вернуть память, разобраться с личным нарушителем его душевного и психологического спокойствия в лице системы и найти того, кто виновен во всем происходящем.

Заранее положив цветочки на могилку автора этого второсортного романа, заклинатель поднял взгляд на гладь озера перед собой. Всё же в душе он явно был ценителем искусства, ведь спустя некоторое время созерцания открывшейся перед ним картины, на душе стало немного легче, а на губах заиграла тенью улыбка.

когда эван влетает в отдел с новым анекдотом: «играли как-то еврей и немец в прятки. немец искал первым. еврей хорошо спрятался, но немец все равно его спалил», на него смотрят с неким упреком. когда эван открывает рот, чтобы пошутить о своем начальстве, на него заранее кидают соответствующие взгляды, после которых рот закрывается. хороший ведь анекдот. эван как увидел его в твиттере, так сразу о рихтгофене вспомнил.

эван проходит к столу с бумажками, смотря на них с нескрываемой досадой. не из-за количества макулатуры, а из-за того, что он не ощущает, что его здесь ценят. в школе вот одноклассники ценили. иногда били, но ценили.

хендерсон вздыхает, жалуясь в очередной раз таре: «там говорят курсивом и громко смотрят — этому где-то учат чародеев? у вас там в академии был такой электив?» потому что кажется, что у эвана не хватает квалификации. и не только в плане магии.

о жизни он задумывается, когда сидит на диване рядом с батей, который дарит ему новый накопитель в честь того, что его сын уже две недели работает там, где он хотел (отец, а не сын). эван смотрит на побрякушку и бросает искреннее «спасибо», но без какого-либо энтузиазма.

— я тут разговаривал с ханной, она просила передать тебе поздравления, — эван сразу признает имя матери своего друга и уже заранее знает, что услышит дальше. потому что слышал это очень часто. только раньше его никто не поздравлял. только раньше последующее относилось сразу к обоим.

— ты еще не рассказывал кори? потому что она удивилась, — эван как-то не задумывался о том, что это является достаточно интересной информацией, тем более в последнее время они встречались только онлайн, а там дела есть поважнее, например, сходить на босса.

— а затем сказала, что хотела бы, чтобы и кори пошел к нам в отдел. он вроде хороший мальчик. я был бы не против, и тебе было бы веселее, — последнее выдает, почему и мистер хендерсон топил за кори. хочет, чтобы эван не ходил с кислым ебалом. хочет, чтобы сын не разочаровался в его профессии. хитро.

— может, ты с ним поговоришь? я уже пообещал ханне, — батя в своем репертуаре. эван морщится и начинает тираду о том, что тому следовало хотя бы поговорить с ним сначала.

но все же мысль кажется ему не такой и плохой. ведь если в отделе появится кто-то вроде кори, то туда ходить станет гораздо веселее. будет с кем поебланить про новые тайтлы и игры. будет с кем похехекать с мемов. потому что большей части отдела сначала потребуется объяснить, что такое мем, прежде чем с ними хехекать. ну вы понимаете, эти деды. они ведь даже не знают, что такое демоваторы (а это ведь прошлый век), о каких мемах может идти речь.

но чтобы эван оказался в отделе, ему пришлось знатно проебаться, поспорив с отцом. с миллером же следовало что-то еще придумывать. как минимум следует заменить часть с батей. можно, конечно, поспорить. можно устроить соревнование в мортал комбат. но эван заранее знает, что будет повержен (пусть кори он обычно заявляет, что просто всегда поддается, но будем честны).

поэтому эван решает начать сразу с тяжелой артиллерии — с нытья. и подготовит презентацию «почему в отделе преступлений весело и туда следует пойти стажироваться».
слайд первый: причина №1. в отделе много интересных личностей с богатым опытом и увлекательными историями.
слайд второй: причина №2. потому что я там, епта, а ты че думал, это главная причина.
слайд третий: *изображение*

довольный своей подготовкой эван стоит на пороге дома миллеров. дверь открывает мама кори и широко улыбается.

— эван, солнышко, как давно я тебя не видела! проходи скорее. скоро ужин будет готов, иди пока к кори, он в своей комнате, — и смотрит на него с некой надеждой. эван чувствует давление, поэтому его ответная улыбка становится немного перекошенной.

парень нисколько не удивлен, что кори в своей комнате. вот если бы он был где-то еще, то это действительно заставило бы эвана проверить новости на факт признаков скорого апокалипсиса.

— вечер в хату, — эван врывается громко, чуть ли не выбивая дверь. врывается и сразу же налетает на друга, сбивая с того наушники и захватывая чужую голову. дальше происходит странная возня, в которой эван пытается не отхватить пиздюлей.

не проходит и десяти минут, как в руке эвана уже находится джойстик, а на экране компа загружается игра.

— ну че, как там твоя кибер-герлфренд? — интересуется эван, пока на лице расплывается тупая ухмылка, — когда будут ваши кибер-дети? — против увлечения друга он ничего не имеет, но молчать об этом было нельзя, — или вы пользуетесь кибер-презервативами? — и смеется над своей тупой шуткой.

пальцы прожимают знакомые комбинации, пока перед ними на экране мелькают спецэффекты. и только когда эван проигрывает, он строит недовольную рожу и вспоминает, зачем он сюда вообще пришел.

— кстати, я теперь стажер в чародейской ложе, — бросает как бы невзначай, — че, на этих же персонажах? — но чувствует, что первую фразу этим не скрасить. поэтому эван откладывает в сторону геймпад и смотрит на кори, — я просто проспорил бате, — оправдывается, виновато опуская голову.

это теперь точно должно войти в топ-10 аниме-предательств.

Умные часы на запястье негромко вибрировали, подстраиваясь под сердцебиение нового хозяина, а хозяин этот стоял, глядя в одну точку, и не зная, что делать сейчас, радоваться за то, что дружище выбрался из пучин депрессии и занялся делом или же напротив, расстраиваться, потому что прекрасная, чистая, светлая квартира теперь напоминала склад контрабандиста. Пусть даже, зная Нираги, можно было не сомневаться в том, что внутри коробок вряд ли найдутся аккуратно запакованные пакеты с героином или хотя бы бедный камбоджийские дети.

— Спасибо.

Чишия отмер, направляясь следом за соседом на кухню. Ему нужно было переварить информацию, а для этого сначала занять свои руки, потому Шунтаро позволил Нираги колдовать над обеденным столом, а сам взялся качать приложение и настраивать часы под себя. Он никогда не пользовался подобными гаджетами, потому что знал свой пульс, давление и примерные фазы глубокого сна. И все-таки подарок стал приятной неожиданностью, как минимум потому, что какие-то вещи Чишии дарили только на День рождения и Новый год — родители (как правило, деньги) и коллеги (они обходились книгами и сертификатами в соответствующим магазины).

Часы довольно пискнули, синхронизировавшись с телефоном, и умная машинка принялась считывать пульс. Посчитав дело завершенным, Чишия опустил руку и пододвинул ближе к себе тарелку. От его взора не укрылись пятна чая и отпечатки пальцев, оставшиеся на толстом стекле столешницы. Тихо вздохнув, Шунтаро грустно подумал о том, что неплохо бы повидаться с Куиной и рассказать ей о новых событиях в своей жизни, а заодно узнать, ка она чувствует себя после выздоровления.

— Психолог не такой уж плохой вариант, — произнес Чишия. — Мне тоже порекомендовали. Точнее настояли. Для докторов это обычная практика.

Судя по Нираги, он все еще ломался, не в силах принять верное решение. Но какое именно решение будет верным не знал даже Шунтаро. Почему-то он не горел желанием встречаться с госпожой Арима.

— Расскажите, зачем вы сюда пришли.

Они сидели друг напротив друга, психотерапевт в кресле, что стояло в тени, так что видны были лишь ее длинные стройные ноги в модных кожаных лодочках. Чишия, напротив, сидел под светом лампы, и ему совершенно это не нравилось, ведь, как известно, на большинстве допросов применяется именно эта техника. В лицо заключенному бьет яркий луч, не дающий скрыть ни единой эмоции, тогда как полицейские находятся вне зоны видимости. Очень удобно, черт возьми.

— У меня есть предписание от главврача.

Взмах ручки. Она давит на бумагу блокнота, вырисовывая иероглифы. Чишия спокоен. Техника допроса на него не действует, потому что его эмоциональный диапазон не может поспорить своей широтой даже с зубочисткой.

— И все?

— Да.

Госпожа Арима сменила позу. Теперь она закинула ногу на ногу. Кожаное кресло под ней слегка поскрипывало. Запах мебель абсолютно свежий — раньше в больнице был психотерапевт, но по какой-то причине она ушла, а новая хозяйка пожелал сменить всю обстановку. Теперь все было как в классических американских фильмах — уютная мягкая мебель, рабочий стол из светлого дерева, кремовые шторы на окнах и мягкий ковер под ногами. Рисунок на нем был затейливым. Если смотреть с разных сторон, увидишь разные же фигуры.

— Хорошо. Вы можете звать меня Арима. Я могу называть вас Чишия?

Второй шаг — установление доверия. Это Шунтаро знал тоже — в его университете два года преподавали курс базовой психологии. После направления разделились, и одно время Чишия продолжить обучение на клинического психолога.

— Ваш дипломы, — он не дал ответ и повернул голову, рассматривая стены, украшенные рамками. — Государственный университет Токио, после два года в университете Иллинойс. И наконец практика, снова в Токио. Сначала частная, а теперь вы решили податься в больницу при университете. Захотели вернуться в альма-матер или есть что-то еще?

Женщина продолжала писать. Пауза затягивалась, Чишия равнодушно смотрел в сторону. Молчание его не беспокоило.

— Чишия, на последнем приеме у вашего лечащего врача вы упоминали о проблемах со сном. Кошмары, но не бессонница. В вашей семье кто-нибудь страдал расстройствами нарушения сна?

— Предполагаю, все дело в амбициях, — Шунтаро будто не слушал. — Вы добились, чего хотели. Уверен, Иллинойс принял бы вас с распростертыми объятиями, как и Токийский университет. Но преподавательская деятельность вас не интересует. Вам не так много лет, однако, как я понял, вы обладаете солидным опытом. Уверен, вы рассматривали для себя две возможности — отдаться деятельности в больнице при родном университете или же начать работу с заключенными. Вы здесь, а значит, последних вы решили приберечь на десерт.

— Какие у вас отношения с родителями?

Чишия медленно повернул голову и устремил взгляд на женский силуэт. А вот и третий шаг — поговорить о семье. Постараться найти причину в глубоком детстве. Возможно, ребенка подвергали физическому или эмоциональному насилию. Или же он и вовсе не знает своих родителей, потому что они отказались от него и передали на воспитание в приемную семью. Также был вариант с отцом или матерью, рано умершими. Или кто-то из родителей принял решение завести новую семью.

— Вы не найдете в моем детстве ничего интересного. Меня всего лишь мучают кошмары. Я хочу спать спокойно.

Ручка остановилась. Арима подняла голову и улыбнулась.

— Думаю, на сегодня хватит. Я выпишу вам рецепт, легкое снотворное. Пожалуйста, постарайтесь побольше гулять и дышать свежим воздухом. На следующей неделе мы продолжим во вторник, в то же время. Благодарю, что пришли, Чишия.

Он встал и поклонился, после чего направился к двери. Однако дернув за ручку, Шунтаро вдруг остановился. Среди дипломов он заметил кое-что странное, картину, единственную картину, что была в кабинете. На полотне было изображено чаепитие, и в героях Чишия безошибочно узнал Безумного Шляпника, Алису, Соню и Мартовского зайца.

— Что-то не так? — донеслось вслед.

— Во вторник, в то же время, — заучено повторил Чишия. — Благодарю за помощь, Онаки-сан.

Домой он вернулся раньше обычного и с некоторым удивлением заметил, что Нираги нет. На кухне нашлась кривоватая записка "Ушел гулять", сопровождаемая таким же кривым улыбающимся смайликом. Записку Чишия переложил в вазу, где обычно лежало печенье, после чего взялся за готовку, точнее все, что ему нужно было сделать, это разогреть ужин.

Дверь скрипнула и открылась в десятом часу, Шунтаро к тому момент уже устроился в гостиной, прямо на полу, скрестив ноги по-турецки. Он читал энциклопедию по психиатрии и поднял голову, когда Нираги, грязно выбранившись, запнулся о порог и буквально влетел в квартиру.

— Сложный день? — в голосе Чишии звучало равнодушное участие. — В холодильнике контейнер, разогрей. Думаю, ты голоден.

Мы просто искупаться съездим, ну, лето всё-таки... сегодня. Фиг знает сколько оно продлится...

Мейбл всю дорогу не могла усидеть на месте. Слишком велика была её радость от поездки, энтузиазм увидеть "всё и вся", и просто восторг от того, что они с братом вновь вернулись в Гравити Фоллс. По дороге Мэйбл фотографировала, болтала с Кэндис и Грендой, постоянно строчила что-то в телефоне, вертелась ужом на сковородке, пытаясь рассмотреть красоты Орегона и постоянно задевая кроссовками колени ворчащего Диппера. Дип честно пытался поспать. Надвинув низко кепку на лицо, скрестив руки на груди, мальчишка ворчал и шипел на сестру каждый раз, когда розовый кроссовок Мэйбл прилетал ему прямо в коленную чашечку, или когда слишком озадаченная красивым кадром сестрица пару раз чуть не выпала из окна, Пайнс едва успевал схватить её за свитер в последний момент, и тогда кроссовком прилетало уже ему в челюсть. А когда девочки ещё начали распевать последних хит последнего бойзбэнда под названием "Любовная Любовь", тот понял, что домой он хочет уже сейчас. Словом, поездка не отличалась от других ни капельки.
"Малёр Бьютт — потухший вулкан, расположенный в округе Малёр, штат Орегон. Между 20 и 15 миллионами лет назад в регионе от северо-центрального Вашингтона до северо-восточной Калифорнии произошла серия извержений вулканов и наводнений из базальтовой лавы, охвативших тысячи квадратных миль." - мерный, заунывный и какой-то уставший голос экскурсовода вводил в состояние, близкое ко сну или трансу. Было очень хорошо заметно, что экскурсоводу, плотной низенькой дамочке невнятного возраста, с пестрыми безвкусными крупными бусами унизанными дешевыми кольцами пухлыми руками. Говорила она долго и монотонно, видимо, и не надеясь, что её будут слушать. Публика и не слушала. Дети бегали, родители их зевали или тыкались в телефонах. То ли публика была под стать, то ли всё же виной была манера изложения - круговая порука как она есть.
"Считается, что ведьмы когда-то использовали вершину Бьютта в качестве места для темных ритуалов, и теперь, если кто-то окажется рядом с этим местом ночью, он должен быть начеку. В темную ночь велик риск встретить бесоподобных существ, которые бродят по окрестностям. Некоторые говорят, что эти существа - демоны; другие говорят, что они того или иного сорта существа Фейри. В любом случае, это всего лишь новая городская легенда, а гулять по ночам в таком месте в принципе - плохая идея". Экскурсовод замерла, отпив воды из полупустой бутылки в её сумочке. Мэйбл, уловившая последние слова женщины, перевела взгляд на навострившего, как лисица, почуявшая добычу, брата, и неожиданно ткнула его локотком в бок, прямо по худым ребрам.
- Что, новые приключения учуял?
- Отстань.  - Диппер прошипел, потирая ушибленное место. Удар у сестрицы был хорош.
Та, закатив глаза под лоб, лишь фыркнула.
- Только Дип, давай без в этот раз без безумных треугольников, восстания зомби и без сумасшедшего Гидеона, да?