Резиновый мячик отскакивает от стены и улетает в коридор. Ульяна провожает его взглядом и снова возвращается к экрану смартфона. Новостная лента последний месяц пестрит белыми прямоугольниками в оранжевых рамках с текстом о пропавшем ребёнке: Настя, 5 лет, пропала у лесополосы на окраине города, была одета в голубые джинсы и футболку с котом.
Ульяна откидывает голову, специально ударяясь затылком об стену: думай-думай-думай. Настя была не просто очередным пропавшим ребёнком. Ульяна знала и саму девочку, и её родителей - они жили на этаж выше, прямо над её квартирой, так что о семейных разборках и внутренних отношениях она знала слишком хорошо. Такие семьи принято называть проблемными, закрывать глаза и лишний раз не сталкиваться на лестничной клетке. Те самые соседи, которые в восемь утра в субботу с грохотом двигают мебель, а к ночи выкручивают громкость телевизора на максимум, думая, что это заглушает их постоянную ругань. Соседи шептались, но лезть в чужую семью было не принято.

Но Русалка всегда любила лезть не в своё дело и стала той, кому больше всех надо и неофициальной няней для девочки. Старушка Мария Сергеевна из соседней квартиры причитала: “Какая Вы умничка, Уля, девочке помогайте. Она вроде не глупая, удивительно что воспитанная да мать её-то всё где-то шатается, а отец сутками на подработках, вот и дело нет никому до ребёнка”.

Отражение в зеркале усмехалось: когда уже успокоишься? Ты - не мать и никогда не для кого ей не станешь. Ульяна умывается холодной водой, прогоняя морок - она отлично знает, что спасти всех у неё не получится. Но когда Настя хватается своими тёплыми пальцами за её мертвенно-холодные руки, в голове щёлкает.

Сильно зажмурившаяся, она продолжает видеть яркие листовки, развешанные по городу и репосты в соцсетях; но ничего не слышит - ни плача, ни крика, - ничего, тишина и пустота. Она её даже не чувствует.
Новостные сводки повторяют одно и тоже по кругу: мать с ребёнок вышли гулять в город, проходили через лесопарк, за полсекунды пока мать отвлеклась - девочка потерялась.
Русалка знает, что в лесополосе её нет, исходила вдоль и поперёк - ничего, ни единого следа, чтобы Настя вообще была там. У Ульяны нет никаких доказательств, только смутное ощущение, что искать нужно совсем близко.
При преступлениях против детей близкие родственники становятся первыми подозреваемыми, но никому не хочется верить, что родители способны на убийство собственного ребёнка. Ульяна видела следователей, что ходили по подъезду опрашивая соседей, видела слезы матери, рыдающей о своём ребёнке - и не могла найти правду ни в одном слове.
Чем больше дней проходит, тем меньше людей верят хоть в малейшую возможность найти ребёнка живым. Ульяна думает, что некоторые идут на поиски людей ради чувства сопричастности и хотят быстрого удачного результата - найден, жив, а не долгих, тягучих, безрезультатных ночей.

Плана не было, были только инстинкты, чуйка, интуиция - чёрт знает что за наваждение, которое приводит её вверх по лестничной клетке. После минутной трели звонка, дверь распахивается неожиданно резко, вынуждая Ульяну сделать шаг назад и выставить перед собой руку в защитном жесте.
- Я хочу поговорить.
Здесь, в коробке из бетонных плит, пытаться влезть в чужую голову и навести морок можно, но требовало слишком больших сил, которых в уставшей от бессонницы Ульяне не было.

Квартира было простая, будто застрявшая во времени - старый диван и кресло, с одинаковой потёртой обивкой; чехословацкая стенка представляющая собой и сервант, и книжный шкаф, и просто хламовник. Рядом с небольшим холодильником, на котором отчётливо виднелась вмятина от удара, стояла морозильная камера, чья дверца была увешана разноцветными буквами-магнитами.
Смерть.
Ульяна моргает, буквы рассыпаются в хаотичном порядке, не составляя никакого слова.
Убийца.
Женщина с опухшим лицом всё это время что-то говорит, но Ульяна не слышит.
Филицид. 

Есть такая игра, смысл которой от одного слова через переход по википедии дойти до второго. Такая незамысловатая задача показывает взаимосвязь всего в этом мире, да и подкидывает новые термины и статьи, большинство из которых забываются на следующий день.
Которые неожиданно всплывают в памяти мигающей красной сереной. Ульяна носом глубокого втягивает воздух - нет, не смерть, мертвечина.

Два женских взгляда пересекаются, синхронно переключаются на ручку морозильной камеры. Зверь внутри Ульяны напал на след: всего лишь протяни руку. Запястье обжигает резкая боль, чужая хватка крепко держит, тянет на себя. Женщина рядом исходится на крик, в звенящем шуме Ульяна не выхватывает связные предложения, только отдельные слова: случайно, не хотела, постоянно кричала, неконтролируемая.

Зверь случайно толкает.
Зверь не хочет.
Зверю нужна хотя бы минута тишины.
Зверю не сложно справиться с человеком.

Русалка трёт лицо руками, оседает на пол рядом с бездыханным телом, утыкается взглядом в злосчастную дверцу морозилки. Она знает, что там найдет, в горле образуется ком - то ли тошнота, то ли слёзы. Русалка думала, что уже давно всё выплакала, но горечь - привилегия, то немногое, что ещё ей позволено чувствовать.
Чёрные мусорные пакеты тщательно завязаны и перетянуты скотчем. Ульяна не решается ни дотронуться, ни перестать смотреть. Это несправедливо - зверь прижимается брюхом к земле и скулит, Русалка сжимает зубы крепче, закусывая внутреннюю сторону  щеки.
В своих мыслях она не слышит хлопок входной двери; не успевает обернуться, как навзничь падает на пол, больно ударяется затылком об кафель. Перед глазами калейдоскопом скачут цветные пятна, языком она чувствует вкус собственной крови. Зверь молчит, не пытается защитится, не нападает. Ульяна безуспешно закрывает лицо руками, старается встать или перекатиться - мужское тело держит слишком крепко, слишком тяжело.
Она могла дышать под толщей воды, она не могла вздохнуть под грубыми руками. Это было несправедливо. Она же всё сделала правильно.

- Поможешь?
Голова поворачивается в сторону, как у шарнирной куклы. Невидящие глаза, затуманенные пятнами, смотрят сквозь силуэт.  Её улыбка похожа на оскал. В отличие от кота, у русалок всего одна жизнь и сегодня точно не тот день, чтобы с ней проститься.
Она успевает протянуть руку, в неосознанном поиски помощи - и сознание окончательно уплывает.

это всё, если честно, уже заебало смертельно. the neighbourhood - softcore, arctic monkeys - i wanna be yours

когда химозная дрянь начинает брызгать во все стороны, у Стива даже не остаётся сил материться: только до зубовного скрежета сдавливать челюсти. зубы, если что, отрастут обратно - нервные клетки (если верить восторженно верещащим докторам и currently сводящей с ума сирене) - тоже. господи сука блять боже да за что же ты срёшь мне в кашу?

Стив исправно ходит к терапевтке, как в детстве ходил на мессу; также исправно, едва ли не по часам, ловит инсайты  - и не всегда с душком. терапевтка вворачивает малопонятные фразы про то как не все в жизни события идут в наказание, про ранние паттерны, про значимых взрослых. бессмысленное, в общем-то, 💩. Стив каждые несколько месяцев гуглит какие эмодзи используют зумеры и да, блять, понял он референс - а ты щас примешь в ебало.

удаётся попасть на этаж ниже, где противопожарные брызгалки ещё только начинают раскручиваться и липкая пелена не так плотно повисла давящей влагой в воздухе. удаётся проморгаться от слёз, заливающих глаза. план здания послушно всплывает в голове, драная фотографическая память, обосрись в гробу, доктор эрскин. было бы приятно сказать себе, что застилающая глаза ярость - такое же следствие разлитых в воздухе химикатов, как и слёзы (both statements are FALSE).

логика доктора дума (почему сука это вечно доктора? где этот утырок вообще получал лицензию? в засрании своей? получал ли вообще? есть, как говорится, факты/
- anyway, логика доктора дума простая, как лом: замани мстителей в лабы по всему миру, желательно хотя бы парами, если не в одиночку, и кинь крученный. комбинация для каждого персонализирована, видимо Виктор glass onion насмотрелся. Мысль о том, какие слоновьи дозы дерьма приходится сейчас вдыхать, Стив от себя отгораживает жёлтой лентой с мест чп.

против лома нету приёма (как и у наручного коммуникатора) поэтому никого на помощь не позвать. пора бы уже оставить рефлекс бросаться сломя голову в самую гущу, пора бы уже себе уяснить: nobody's watching your six, пора бы уже вырасти и перестать кидаться из огня в полымя, из  ненависти в любовь. Если бы было, кем его заменить - Стив давно бы отъехал в перманентный санаторий со своим track record'ом. заменить его некому, как эту тему не педалируй.

после смерти отоспишься, произносит как-то Хилл, и фраза неприятно врезается в позвоночник. (здесь и сейчас) Стив выпутывается из насквозь пропитанных вонью тряпок (гиперосмия, о великий дар сверхчеловеку) и остаётся в капкане флешбека о двух спинах и десятью головах. выбегает на улицу, на ходу срывая подмётки и сапоги, оставаясь голым как мать-католичка едва ли позволила б в день появления на свет. overconsumption thee humankind's accomplishment. в подворотне рядом мусорка и задний выход h&m. Стив лезет в контейнер ободранными пальцами на удачу, на беду свою находит худи и изрезанные штаны, влезает во всё это богатство с настоящим дедовским кряхтением.
последние штрихи делает пара бургеров из мусорки расположившегося рядом макдональдса (ну а чё ты, смерд, five guys захотел? мильён cajun fries ага, держи карман шире в этой срани господней). всё, получите и распишитесь, мужик-пустое место, одна штука. вам same day fedex или ups'ом ебаться будем? получится даже где-то отлежаться, если копы не застрелят за натянутый по самые глаза капюшон, и любовь не пырнёт в поворотне финским ножом (поздно, касатик, рыпаться). эх: была бы вокруг солнечная Филадельфия, было бы где разбежаться (мордой в кирпич).

злость сдаётся по полчаса за раз, по одной группе нервных окончаний за другой. последними начинают дрожать руки. Стив осматривается сухими глазами, думает связную не набитую жестокостью мысль, выдыхает. он не знает, сколько прошло времени - но над ним образовался дырявый зонтик и тряпка с претензией на одеяло. мы точно не в филадельфии? забота на уровне. по земле разбросаны газеты, с каждой второй глядит собственное лицо. капитан америка мёртв, вопрошает заголовок; с текущей ситуацией относительно хуёвости состояния, стив бы не отказался. Баки бы тут что-то гаденько пошутил, и Стив в который раз поразился бы: как тебе, засранец, удаётся сохранять такую охуенную морду кирпичом? кидс зыс дейс колл ит э покерфейс, ай колл буллшит.

язык любви - физикал тач на их-с-баки дворовом всегда переводилось как я тебе сейчас пизды, и нет, стив! ещё раз гыгыкнель про ребекку и тебя мама не узнает.

Стив добредает таки к five guys: под вечер народу полно, и его неопрятного вида сторонятся так, как у жителя мегаполиса прописано на подкорке - если осознанно не выкорчевать. - проверяют глазами-руками сумки-карманы, убирают со столов телефоны. Стив послушно встраивается в роль, тем более, картохи реально хочется: просит объедки, улыбается так, чтоб не видно было зубы за годовую зп кассира средней руки. если удастся набрать мелочи на прокатный велик, до ближайшего схрона будет минут тридцать без пробок (бегать босиком? ну спасибо, этот гештальт закрыт). а там
□ разжиться наличкой
□ купить всратую тачку, и
□ пиздуй-бороздуй;

О, а несчастных мы не замечали, они тут были. — нас тут было таких много и не видно.

Везде есть свои правила по выживанию — их не пишут в маленьких чёрно-жёлтых методичках для чайников. Слишком мало для одной книги. Слишком много для одной жизни. Их пишут в смертях каждого — если умер, значит что-то нарушил. Не повторяй. Если это, конечно, не тебя сейчас закинут в вонючую общую могилу — тогда итак уже не повторишь. Почестей не заслуживает никто, даже высшие чины — их всё равно не разглядеть ; с теми, кто на ступеньках высоких, разговор всегда короткий и куда более жестокий.
Дьявол устает различать лица в кровавой каше. Однажды и своё не узнает.

Первым делом всегда приносят доклады об умерших — они лежат поверх остальных документов. Не о доставке провианта, не о новых лекарях, не о грядущих выходных. Обязательно об умерших. Их всегда протягивают первыми и обязательно дрожащими руками. Прочитать, подписать, отделаться скорее. Перебросить легионы Белиара к себе ( Люцифер, вот зачем тебе сдалось всегда в авангарде быть ? ), Асмодея отправить назад зализывать раны. Мало крови в войне, получай ещё больше в бумагах. У этой крови цвет чернил, но пугает ровно так же. Ад погибает в бюрократии, которая когда-то должна была успокаивать — есть какая-то надежда в убаюкивающем шелесте бумаг, только всё режешься и режешься. Когда-нибудь адский лекарь будет брать пергаменты, чтобы отрезать загноившиеся конечности.

По утру на мёртвой пустынной земле выпадает окровавленная роса.
Когда идёшь на войну, притворяйся, будто ты уже давным-давно мёртв.

В Чистилище очень холодно, и Люцифер греет ладони над погребальными кострами. Дома тоже холодно, но здесь пробирает насквозь. Среди солдат ходят байки, что просто призраков слишком много. Дров уже не осталось, и разве кто-то виноват, что костры осталось лишь трупами кормить ? А когда закончится вода, будут перед сожжением кровь выливать, чтобы пить ( если глаза закрыть и перестать дышать, вкуса не различить). И разве кто-то в этом виноват ?
Зато в Чистилище видно звёзды и это уже совсем несуразность. Насмешка. За звёздами там Эдем, за Эдемом —

Изнутри всё зовёт языком монстров, стоит лишь увидеть числа погибших ; жестокость никогда не говорит с тобой тихо и ласково, она всегда требует чего-то. Устроить массовую казнь ангельских военнопленных, вывесить крылья на кривых кустарниках, выложить из отрезанных рук какое-нибудь очередное послание для Господа. Они этого ожидают — ждут, как голодные псы, разрешения на трапезу ; Люцифер знает, ангелам будет сложнее сражаться, если он не будет оправдывать их ожидания.
В такие поры ненависть висит в воздухе особенно тяжёлая. Солдаты уже устали, но ещё не просятся Домой. Глотают этот гнилой воздух, уже даже не чистят оружие и просто ждут очередного приказа.
Люциферу с каждым разом всё сложнее их отдавать, а нежное ангельское лицо чернеет. Вельзевул отчитывает за отсутствие бинтов на спине, Лилит с грустью смотрит на своих детей. Люцифер давится воздухом и решает пока что больше не дышать.

И горят вроде бы трупы, да ожоги на живых видно. Они всегда самые уродливые.
Нет сил и времени думать, что будет дальше, когда придется остановиться; вся жизнь здесь.
С каждой пущенной ангельской стрелой и её свистом, Люцифер чувствует, как любовь к Отцу выходит наружу, смешиваясь с тяжёлым воздухом.
Дьяволу так просто ненавидеть. Дьявола так просто ненавидеть.

Проворачивая себя сквозь масло, зубами лязги, плюя на живое ( плюя на себя ) — к цели.

А чужого огнеголового бога легко спутать с погребальными кострами. Пахнет от него практически так же. У чужих богов смерть всё равно одинаковая, разве что пути, после неё, разные — какая разница куда там дальше ? У богов всё равно ни возрождения, ни могильных плит.
Солдаты, принёсшие его, обеспокоены. На губах ещё почти живая кровь — « Она всё равно умирала », оправдываются.
Хорошо. Ну, а его тогда почему бы и нет ?
Да Люцифер и сам знает.
По рыжему богу, от которого воняет смертью и пахнет севером, видно — он жить хочет, несмотря ни на что ; в Аду к такому чувствительны очень. Все они здесь — несмотря ни на что.
Люцифер оставляет подле — пленника ? гостя ? жертвы ? — солдат. Он не превращает его в кого-то особенного. Лишь кого-то опасного. В Чистилище привыкаешь во всём видеть угрозу, даже в самом себе. У Дьявола нет времени на любопытство и чужие истории. У Дьявола есть время только на настоящее.

Военная доска с планировкой сил порой расплывается от усталости, а он всё равно смотрит на неё, как на тексты священные. Ответы ищет. Расстановка сил меняется быстро ; сегодня у них есть три дня на отдых ( иронично-любимое число Отца ), завтра у них нет времени даже на погребальные песни. Война движется, но война не заканчивается.
На спине рубашка прилипает кровью, Вельзевул устало и совсем незлобно кидает в лицо бинты, уходит, а они так и остаются лежать в грязи. Позже Люцифер их подберёт и попробует что-то сделать, каждый раз и вправду надеясь, что поможет. Раны от крыльев — невыплаканная, невыкрикнутая боль, которая всегда будет рядом. Люциферу остаётся себя лишь за горло держать, потому что раны не значат больше, чем тысячелетняя боль.

Даже если закрыть глаз, свет фонаря мажется по сетчатке пятном. Если уйти, непрошеные слова всё равно мажутся навязчивым импульсом.

Почему всегда так.

Если спросить себя: это всегда пот, всегда ком в горле, шум в голове, гул в висках, бесполезный сердечный мешок, который не получается остановить — это он, всё, из чего он состоит. Всегда возвращается к этому, по кругу, в "дом". Рубашка снова липнет к телу, его контур заканчивается там, где начинается холодный речной воздух; ход мысли заканчивается там, где начинаются вопросы. Вопросы не кончаются.

Нет роскоши бить наотмашь, бежать по прямой, получать прямые ответы. Некоторые мосты нельзя пересечь не опиздюлившись. Некоторые дороги нельзя перейти в принципе. Нельзя зайти за некоторые линии, не отправившись нахуй с поля. Маджима сворачивает с больших улиц в закоулки, от лучей стороннего взгляда; Сотенбори выучил его вот так танцевать. Маджима ненавидит танцевать, себя и Сотенбори.

Это всегда мелочи, крохотные детали, полутона — места, где он, может быть, оступится. Где он скорее всего оступится. Там, где всё определённо наебнётся — по той же причине, по которой он выбрасывает в мусор пакет с уликами или по которой подбирает выброшенные меморабилии. Зачем, почему. Если спросить себя, получишь ответ: ну и пошло всё в пизду. Это неверный ответ не на тот вопрос, но это всё, что получается сказать.

Часы — в кармане. Часики — тикают.

Было как-то честнее — с настоящими оковами на руках, цепи, металл, бетон, кровавые сопли, вот это всё. Постоянство. Когда Маджима лежит на полу, иногда получается вернуться к уверенности в завтрашнем дне.

Сейчас он ляжет и соберётся. Всегда собирается. Должен собраться. Сейчас он поднимется, откроет дверь, забьётся в тот угол, в который всегда забивается и—

Сначала это запах дыма, прорезавшийся сквозь речную сырость. Затем — силуэт у окна, в свете вечерних огней над водой, отражающихся в ней. Это сигарета в чужой руке, и собственный учащённый пульс, напряжение в мышцах, сжатые зубы, насильственный выдох через нос, убитый в зародыше порыв. Он стоит к Маджиме спиной, единственный в этом городе человек, который может себе это позволить.

Ждёт первое па.

— Сагава… хан?

Торопливый стук каблуков по металлу лестницы снаружи — безошибочно, беспокойная суета туфель Маджимы — а капелла Сотенбори шаффл — оповещает о его возвращении раньше открывшейся двери, раскрытого рта.

Сагава смотрит вниз.

Речка отражает огни вывесок, фонарей и окон, разноцветные капли света на глади — как гирлянда бисера на бляди — только ночью никто не видит какая она грязная.

Порыв сквозняка толкает дым изо рта Сагавы ему обратно в лицо. Сагава морщится.

Он с сожалением запускает окурок в окно, и тот беззвучно шлепается и гаснет среди бликов.

— Мхм, — наконец отвечает он, негромко и неторопливо. — Маджима-чан. С возвращением.

Он оборачивается, по оси, выдавая себя по частям: сначала головой, потом натужной улыбкой, в сером свете; затем он распрямляется и снимает локоть с окна, проделывает все маленькие движения: нехотя расправляет плечи, вытаскивает двумя пальцами край рубашки из рукава, как будто это даст его фигуре больше интонации: вживляется в складки на рукавах, в скрытых маркировках масти в рукавах, в синем свете, в ночном свете, в рассыпных брызгах фальшивого золота ламп с рекламных щитов; и больше ничего.

— Маджима-чан! — повторяет он, но теперь с мажорной каденцией, с жестом. — Вот это вид. Завидное место, дорогое. Живешь как бомжара последний, правда. Я бы тоже здесь не хотел ночевать, хах, просто вот как зашел — некоторые вопросы сразу сами собой отпали.

Маджима стоит в проеме; как обычно — когда его застают в перерыве — как животное. Длинно, долго, вкопавшись в землю; без грима человеческого лица; не к месту. Сагава уверен — на холке под щегольским хвостом щетиной стоят волоски. Точно чувствует — во рту что-то застряло — перья, или сухие листья, или слова.

— Закрой уже, — инструкция, простая, но без пояснений: дверь или рот. — Как не к себе домой.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

♫
- Альбус проиграл, когда поставил на тебя, - те двое, что держат его, ослабляют хватку, и Ремус падает на землю, словно тело разом лишается всех шарниров, спине мокро, горячо и больно, но больнее гордыне, неизвестно откуда взявшейся. - Они не пойдут за тобой. Так ему и передай.

Ага, словно он сам этого не знает. Ремус судорожно дергает губой, скалится окрашенным в красное ртом, выходит почти жалко и, разумеется, бесполезно, Фенрир стыло смотрит и улыбается в ответ смотри, как надо, а потом уходит, лес проглатывает его спину, спины его стаи, едкую перекличку запахов, дробь шагов еще долго пульсирует в голове, или это шумит кровь - не разберешь. Дерьмовое завершение дерьмовых трех месяцев.

Глупо бежать на стену и удивляться разбитому лбу - пусть ко всем последствиям Ремус готовится заранее, как перед прыжком в воду, прорабатывает сценарии, даже самые плохие, в поле теория все равно захлебывается, барахлит, идет в разрез с практикой, и это тоже, в общем то, ожидаемо. Кто-то слышит и обещает поддержку, кто-то не планирует выбирать, кто-то выбирает силу Фенрира или страх перед ним же - Люпин слишком точно видит отдельные составляющие, чтобы не понимать целой картины. Они безнадежно опаздывают. Он уже не сможет до них достучаться.

Недостаточно оборотень, недостаточно маг. Не такой смелый, как Джеймс, не такой сильный, как Сириус. Слишком в себе, чтобы сейчас, сталкиваясь с внешним миром, не расшибаться раз за разом. Кажется, есть время привыкнуть, но и от него Ремус отмахивается в наивном стремлении верить.

Даже сейчас, ни один раз столкнувшись с недоверием, неприязнью, где-то с отчаянной ненавистью - ее он доносит до Лондона в ушибленной ноге, рубцах на лице, в любовно повторяющих детские шрамы полосах когтей Фенрира на спине - Ремус уверен, синяки ничего не стоят, можно и упасть. Главное - встать после.

Ему все еще удается обмануть себя. А других?

Когда дорога обратно все-таки заканчивается - сил на аппарацию не остается вовсе, приходится использовать перевалочные пункты, порталы, помощь сочувствующих Ордену - Ремус будто смаргивает оцепенение, заземляется от звука ключа, проворачивающегося в замочной скважине, тело движется машинально, он даже не помнит, как снимает магическую защиту. Кажется, здесь он тоже не совсем к месту - в той степени, в которой выбивается в первой вылазке в Нью-Форест, серьезный и начищенный до блеска, как сикль, так и сейчас, потрепанный, пропахший зверьем и лесом, будто промахивается мимо шумного города, оставленного за порогом.

В этот раз тишина ощущается почти враждебной. Люпин в нерешительности замирает в прихожей, словно разом погребенный под копившейся усталостью. Что не так? Когда это меняется? Почему инстинкты, обострившиеся за последнее время, реагируют так, словно он все еще среди незнакомцев, один, совсем один?

Глаз цепляется за кожаную куртку Сириуса, небрежно брошенную на диване. Да, вот оно - они всегда дожидаются друг-друга, старательно прикрываясь затянувшей книгой, включенным телевизором или не скрывая намерений, взволнованно, так по-собачьи. В этот раз по-другому, но что страшнее -
Ремус, так долго, много и мучительно думающий о Блэке все время своего отсутствия, оказывается совершенно неподготовленным к встрече не в голове, но в действительности.

Словно с выходом Сириуса из его комнаты начнется сражение, в котором Ремус снова безнадежно проиграет.

cколько было слов – тебя нет ♫
- Да кому ты здесь еще нужен, - воздух подгнивает от злости, мухи падают на простреленную тут и там сигаретными бычками скатерть, теряют лапки на клейкой ленте, железо во рту поет на ноту выше, чем ржавое днище дома-на-колесах. - Дармоед хуев.

Слова, которые нас убивают, самые простые. Почти детские. Его больше нет с нами. Уходи. Я тебя не люблю. Я тебя никогда не любил.

Или вот как сейчас. Правда, получается, кривая, оборванная на полуслоге, как квадрат одеяла, как не повернись - голая рука, голая нога, но все-таки правда, пусть и брошенная ему в голову, как кирпич. Такую он умеет ловить раскрытыми объятиями. Выучивается, что даже не больно. Кровавая слюнка тянется от уголка губы до ободка гнутой раковины, шатается зуб. Доброе утро, солнышко. Еще один дерьмовый день. Сколько их уже таких было? Сколько будет?

Кажется, у него был друг. Или не друг. Или не у него. Бывает замрет выключенной лампочкой, головой в горловине помятой футболки, нога в расшнурованном кроссовке упирается в матрас - и ждет. Чего? Кого? Словно по привычке - подождать помощи. Дернуть плечом, будто кто-то зовет по имени - а имени нет. Увидеть сон, в котором балкон, солнце, лижущее конопатые носы, кудрявые облака.

Проснуться и ничего из этого не найти.

А может он его друг - черный зверь на шести лапах, выходящий из деревьев, подступающих к тыльной стороне трейлерной свалки, доберманы трусливо скулят, чешут морды о прутья, затихают в самых дальних углах клетей, можно вздохнуть чуть свободнее от тишины. Он так и говорит:

- Опять пришел. Потерял кого?

И подставляет ладонь навстречу зубастой пасти, горячему носу. Зверь ворчит, ластится, требовательно заглядывает в глаза. Лижет горячим языком щеки, иногда тянет куда-то в чащу за край куртки, словно пытается увести. Иногда они идут, а потом он просыпается и не помнит.

Но зверь приходит так редко, что со временем в него становится все труднее верить, будто все, что дальше трейлера и тяжелой руки Железнозубого, его слюнявых псов, серого-серого города, куда его посылают за бутылкой и консервами, а еще сырым мясом, все - выдумка. Пустой звук. Картинка в картинке, придуманная головой, суррогат нужности, защитный заслон от кромешной тьмы, он так делает в первое время - придумывает себе не-одиночество, получается так хорошо, так складно, будто когда-то и где-то, и в правду, никогда не бывает один - общие кровати, коридоры, мысли, Железнозубый скалится, ты говоришь во сне, ядовито выплевывает, зовешь какого-то слепого и плачешь так жалобно, как кутенок ссыкливый, так бы и утопил.

И ладно. Детские слезы заканчиваются, за ними приходит злость. На себя, на это место, на имя, которое никак не вспомнить, и будто бы еще на кого, до которого не докричаться. Став старше он, наконец, может поймать это ощущение за хвост, выразить его словами, придать этому форму и вес, и слова получаются такими:

«Почему ты не приходишь за мной?»

Глупо, наивно и совершенно беспочвенно - некому приходить, никого нет, только Железнозубый, так щедро пустивший его под свою крышу - а то, что порой сажает на цепь, закрывает в темном подвале, вышибает воздух из легких, так это ничего, сопутствующий ущерб - но ощущение остается, и слова остаются, тяжелые в своей непреклонности, злые, требовательные, настоящие. Он цепляется за них изо всех сил.

Вдруг услышит кто?

Дурное утро, дурное настроение, дурное предчувствие; пирамида из пустых бутылок шатается и падает, Железнозубый злится, его злость ощущается физически, воздух становится липким, скрипучим, тело - неудобным, небезопасным, уязвимым, он знает, что сегодня обязательно будет плохо (если не совсем ужасно), просто не знает когда - выучивается предсказывать перспективы по красным сигналам, вопящим уведомлениям, поэтому старается быть незаметным, все по правилам - яйца на щербатую сковородку, скупой завтрак, кофе мазутной лужей в стакан, сам - вон с порога, кормить мясом псов. Невидимка. Тень.

Реплика с реплики.

- Блядь.

Может быть яичница оказывается пересоленной, кофе горьким, Юпитер встречается с Марсом, или, что вероятнее, Железнозубый, наконец, решает его убить. Удар по прутьям звучит приглашением, аннотацией, приговором - он машинально вскидывает голову, вопреки инстинкту самосохранения даже не поднимает рук. Может быть, он тоже устает от всего этого.

Следующий удар по ребрам - кусок арматуры любовно целует в бок, кастрюля с сырым мясом падает, доберманы заходятся в лающем хохоте. Деревья недобро шумят остатками листьев. Как же похуй.

А ты так и не пришел, отчего то думает, подставляя под удар зубы.

Они таскают его засохшую кровь в ампуле трижды в год, и трижды святой Януарий являет им с небес чудо: тромбоциты расклеиваются, кровь разжижается, Неаполь ликует. В восьмидесятые, когда чуда не произошло, девяносто одним толчком Terremoto dell'Irpinia вогнал пять тысяч мертвецов прямиком во вспаханные объятья матери земли. Святые в тот день, наверное, закрыли глаза.

«Как бы не случилось чего», говорит набожная соседка, возвращаясь домой в последний день крёстного хода: мощи Януария исправно несли неделю, но в чуде было отказано. Йорд молчит, Везувий тоже.

— Италия не видела плинианских извержений почти две тысячи лет, — она склоняет голову вбок, смотрит ему в глаза.

Он даже не прикоснулся, но что-то сжатое, как пружина, заставляет медленно отстраниться. Пространства от кожи до кожи — сантиметр — два сантиметра — три сантиметра — она выдыхает пудровым облаком извести.

Дети соседки, носящие неприятные Йорд имена и ещё менее понятную привычку приезжать из пригорода раз в месяц, пару часов назад носились по прилегающей территории. Первый падает с велосипеда почти ласково тормозя коленями и ладонями, и ласка мягкого гравия неминуемо проигрывает тонкому, почти свинячьему воплю. Дети Асгарда лишены неуверенных походок, падений, слёз, они выходят взрослыми, цельными. Тор, которого служанка, отводя глаза, отмывала от чернозёма; Тор, вытянутый из земли за обе руки, как ель; Тор, на месте рождения которого бы вырос Old Tjikko. Один забрал его практически сразу — а злится мальчик опять на неё.

— Улыбка. Подумаю, если будешь себя хорошо вести.

Гроза растворяется в обещаниях.

Она опускается обратно к пионам, по касательной задев колено Тора, — не заметила, конечно же. Земля в его руках выглядит чужеродно — будто сжал пригоршню йордовых волос и не отряхнул руки. Отвернув лицо, Йорд наощупь накрывает его ладонь своей, сдавливает несильно:

— Нет. Ты знаешь, какие глубокие ямы нужны пионам? 60х60х60 сантиметров. Утром насыпала туда дренаж: гравий и галька. Почвенная смесь, — она перехватывает инициативу, почти призрачным прикосновением перехватывает саженец из его руки, — идёт следующей.

Переходит на шёпот: «1 часть перегноя, 1 часть торфа с нейтральным pH, 2 части верхнего плодородного слоя грунта.»

— В яму засыпаем почвосмесь, — она указывает на пакет за их спинами: подай, — потом делаем бугорок, и вот сюда корневище нужно на четыре сантиметра опустить так, чтобы почки были заглублены на 5 сантиметров.

Йорд руководит его ладонью своей: Тор наверняка решит, что из ненависти. Йорд посмеивается. Покажите мне того, кто справится с пионами без каких-либо навыков.

— Остальное засыпаем грунтом. Когда ты пришёл, я заканчивала с другим кустом и мульчировала его корой.

Встаёт: возвышаться непривычно, но вид хороший. Его ладони испачканы, взгляд прикован к земле. Мысли наверняка дребезжат, но на этом её рефлексия заканчивается. Она улыбается:

— Так-то лучше.

Кладёт руку на его макушку. Волосы диковинно мягкие.

О, а несчастных мы не замечали, они тут были. — нас тут было таких много и не видно.
Везде есть свои правила по выживанию — их не пишут в маленьких чёрно-жёлтых методичках для чайников. Слишком мало для одной книги. Слишком много для одной жизни. Их пишут в смертях каждого — если умер, значит что-то нарушил. Не повторяй. Если это, конечно, не тебя сейчас закинут в вонючую общую могилу — тогда итак уже не повторишь. Почестей не заслуживает никто, даже высшие чины — их всё равно не разглядеть ; с теми, кто на ступеньках высоких, разговор всегда короткий и куда более жестокий.
Дьявол устает различать лица в кровавой каше. Однажды и своё не узнает.
Первым делом всегда приносят доклады об умерших — они лежат поверх остальных документов. Не о доставке провианта, не о новых лекарях, не о грядущих выходных. Обязательно об умерших. Их всегда протягивают первыми и обязательно дрожащими руками. Прочитать, подписать, отделаться скорее. Перебросить легионы Белиара к себе ( Люцифер, вот зачем тебе сдалось всегда в авангарде быть ? ), Асмодея отправить назад зализывать раны. Мало крови в войне, получай ещё больше в бумагах. У этой крови цвет чернил, но пугает ровно так же. Ад погибает в бюрократии, которая когда-то должна была успокаивать — есть какая-то надежда в убаюкивающем шелесте бумаг, только всё режешься и режешься. Когда-нибудь адский лекарь будет брать пергаменты, чтобы отрезать загноившиеся конечности.
По утру на мёртвой пустынной земле выпадает окровавленная роса.
Когда идёшь на войну, притворяйся, будто ты уже давным-давно мёртв.
В Чистилище очень холодно, и Люцифер греет ладони над погребальными кострами. Дома тоже холодно, но здесь пробирает насквозь. Среди солдат ходят байки, что просто призраков слишком много. Дров уже не осталось, и разве кто-то виноват, что костры осталось лишь трупами кормить ? А когда закончится вода, будут перед сожжением кровь выливать, чтобы пить ( если глаза закрыть и перестать дышать, вкуса не различить). И разве кто-то в этом виноват ?
Зато в Чистилище видно звёзды и это уже совсем несуразность. Насмешка. За звёздами там Эдем, за Эдемом —
Изнутри всё зовёт языком монстров, стоит лишь увидеть числа погибших ; жестокость никогда не говорит с тобой тихо и ласково, она всегда требует чего-то. Устроить массовую казнь ангельских военнопленных, вывесить крылья на кривых кустарниках, выложить из отрезанных рук какое-нибудь очередное послание для Господа. Они этого ожидают — ждут, как голодные псы, разрешения на трапезу ; Люцифер знает, ангелам будет сложнее сражаться, если он не будет оправдывать их ожидания.
В такие поры ненависть висит в воздухе особенно тяжёлая. Солдаты уже устали, но ещё не просятся Домой. Глотают этот гнилой воздух, уже даже не чистят оружие и просто ждут очередного приказа.
Люциферу с каждым разом всё сложнее их отдавать, а нежное ангельское лицо чернеет. Вельзевул отчитывает за отсутствие бинтов на спине, Лилит с грустью смотрит на своих детей. Люцифер давится воздухом и решает пока что больше не дышать.
И горят вроде бы трупы, да ожоги на живых видно. Они всегда самые уродливые.
Нет сил и времени думать, что будет дальше, когда придется остановиться; вся жизнь здесь.
С каждой пущенной ангельской стрелой и её свистом, Люцифер чувствует, как любовь к Отцу выходит наружу, смешиваясь с тяжёлым воздухом.
Дьяволу так просто ненавидеть. Дьявола так просто ненавидеть.
Проворачивая себя сквозь масло, зубами лязги, плюя на живое ( плюя на себя ) — к цели.
А чужого огнеголового бога легко спутать с погребальными кострами. Пахнет от него практически так же. У чужих богов смерть всё равно одинаковая, разве что пути, после неё, разные — какая разница куда там дальше ? У богов всё равно ни возрождения, ни могильных плит.
Солдаты, принёсшие его, обеспокоены. На губах ещё почти живая кровь — « Она всё равно умирала », оправдываются.
Хорошо. Ну, а его тогда почему бы и нет ?
Да Люцифер и сам знает.
По рыжему богу, от которого воняет смертью и пахнет севером, видно — он жить хочет, несмотря ни на что ; в Аду к такому чувствительны очень. Все они здесь — несмотря ни на что.
Люцифер оставляет подле — пленника ? гостя ? жертвы ? — солдат. Он не превращает его в кого-то особенного. Лишь кого-то опасного. В Чистилище привыкаешь во всём видеть угрозу, даже в самом себе. У Дьявола нет времени на любопытство и чужие истории. У Дьявола есть время только на настоящее.
Военная доска с планировкой сил порой расплывается от усталости, а он всё равно смотрит на неё, как на тексты священные. Ответы ищет. Расстановка сил меняется быстро ; сегодня у них есть три дня на отдых ( иронично-любимое число Отца ), завтра у них нет времени даже на погребальные песни. Война движется, но война не заканчивается.
На спине рубашка прилипает кровью, Вельзевул устало и совсем незлобно кидает в лицо бинты, уходит, а они так и остаются лежать в грязи. Позже Люцифер их подберёт и попробует что-то сделать, каждый раз и вправду надеясь, что поможет. Раны от крыльев — невыплаканная, невыкрикнутая боль, которая всегда будет рядом. Люциферу остаётся себя лишь за горло держать, потому что раны не значат больше, чем тысячелетняя боль.

кикимора барахтается в своем шкафу, заваленном одеждой, в попытках выбрать сегодняшний наряд для похода в загс. подать заявление на госуслугах стало для нее слишком сложной задачей, с которой она не справилась даже с пятой попытки. поэтому нужно выбрать что-то в меру торжественное или хотя бы чистое. с другой стороны, не такое уж это и событие. это кузька трясется как гусак, а для инги предстоящие мероприятия только лишние хлопоты бюрократического характера.

из резного шифоньера сыплются цветастые платья и расшитые рубахи. она прикладывает их к телу, зажимая верхушку подбородком, и глядится в зеркало рядом. все ей не нравится, она понятия не имеет, какие сегодня лунные сутки, но явно не благоприятные для принятия каких-либо решений. свист кузин, хуже расписного чайника на плите. зато действует как магический пендаль, который тут же заставляет кикимору собраться и надеть на себя уже хоть что-то кроме нижнего белья. она хватает какую-то юбку в пол, больше напоминающую холщовый мешок из-под картошки, и безразмерную, как это модно обзывал леший - оверсайз, белую рубаху с вышивкой на воротнике и рукавах. запечатлев себя отчетным селфи в выбранном луке, инга поспешила вернуться к кузе, пока он не начал совсем уж хозяйничать на кухне и развешивать там подковы и душистые веники.

- ммм, травушки, - блаженно восхищается инга, как только ступает на порог кухни и чувствует ароматы родной природы.

кикимора усаживается напротив кузьмы, аккурат на углу стола, на котором уже красуется ее любимая чашка, вылепленная самостоятельно на каком-то бесплатном гончарном курсе, на который она попала совершенно случайно, когда искала выход с очередного арт-квартала для молодежи. пока кузя грыз баранки, отложенные специально для него еще пару дней назад, инга принялась распаковывать творожный сырок - единственное благо яви, которое она бы утащила с собой на болота.

- кузя, ну я же уже все объясняла голосовыми, ты не слушал что ли? рассказываю: одна очень могущественная любовная ведьма из тикитока сказала мне на личном приеме, что на мне какой-то дурной глаз. проклятье снимет только брачный венец, поэтому тут без вариантов, либо мы это самое, либо я того самого, - по фактам раскладывает кикимора, пока распаковывает сырок и отправляет его в рот, запивая несладким травяным чаем.

про то, что околеет не она, а ее истинный избранник, лишний раз решила не напоминать, потому что ради какого-то абстрактного никиты или олега домовенок мог бы и не согласиться жертвовать своими принципами, а вот к инге он относился хорошо, потому и был выбран в роли жениха-спасителя.

- слушай, бывали пары и похуже. а мы, как мне кажется, вполне органично смотримся, все поверят. и высшие силы тоже. я надеюсь, - инга на секунду задумалась насчет своих планов, до этого момента она не сомневалась в благом исходе, но червяк сомнений начинал проедать покрытую мхом мозговую кору.

- ты же помнишь, что мы сегодня идем подавать заявление? - дожевывая сырок спрашивает инга, заранее глядя на кузю так, будто бы он виноват и забыл, потому что она в этих двух фактах уверена, как и в выборе сегодняшнего наряда.

не дожидаясь ответа на вопрос, кикимора тянется за чайником, чтобы долить себе свежего кипяточку. абсолютно неловким, как это часто у нее бывает, движением руки задевает керамическую солонку, та падает на бок и белый порошок быстро разлетается по столу.

- да блять, - недовольно брякает инга, отставляя чайник с желанным кипяточком и принимаясь сметать в руку просыпавшуюся соль.

Дрожащие отпечатки медленными круговыми движениями отогревают пульсирующие привычной болью виски: за ними – она знает – ничего интересного, всего лишь кость, а под ней: нервные волокна, обаявшие базальные ганглии, таламус и мозжечок. Где-то между – покоится? возможно, царит? – вместилище для того, что люди называют душой. Альт поджимает губы: по факту – это лишь оцифрованные мозгом воспоминания, запятые между принятыми решениями, помойка из непереваренных мыслей и немного людской гнильцы. В любом случае, вся эта каша на запах такая же, как нечаянно забытый во включенной микроволновке дешевый ужин в пластиковых ванночках – что есть цифровое бессмертие в первую очередь, если не смерть телесного.

Альт ненароком хмурит лицо.
Таранит лопатками заляпанную мелкой моросью стену и отрешенно закуривает.

Дым преломляет навязчивый свет неоновых вывесок, похрипывающих над головой – затеряться среди одинаково несчастных лиц оказывается не так уж и сложно, но у Каннингэм на сегодня другие планы: поэтому она натянуто улыбается. Укладывает непослушные волосы за ухо и, не туша сигареты, заходит в оплеванное перегаром помещение клуба – средней паршивости гитарные рифы сдирают остатки самообладания с ее ушных перепонок: едкий гул проползает извне вовнутрь, ощущаясь там легкой вибрацией.

Не то, чтобы это было слишком приятно.

– Эй, киса, – лицо первого она заприметила, еще выходя из такси: осыпанный крестиками лопнувших капилляров нос и глаза цвета меди; они, кстати, таращились на нее сейчас, не скрывая скопившийся на дне зрачков азарт ищейки, – мне кажется, что ты должна пройти с нами.

[indent] – Да ладно? Тебе кажется?

– Ага. Я вот практически уверен, – лицо второго она не запомнила бы даже при условии, что его будут печатать на первых полосах: настолько оно… пресное. Безжизненное и тупое.

Альт выдавливает улыбку и та рисуется неестественной – хищной – расплывается кривым полумесяцем меж ямочек ее щек. В голове разносится характерный «клац» – прутья захлопнувшейся клетки ощущаются чересчур реальными – наебку выдает лишь неприятная рябь, вылизывающая побагровевшую сетчатку.

На черной помаде выступают алые градины.

[indent] – И куда же мы пойдем?

Ранчо Коронадо. Промышленная зона. 10к эдди. Ебанные десять тысяч? Это даже обидно – Альт наигранно опускает глаза, пока полирует цифровыми зрачками чужие карманы. Ждет. Кто заказчик? Кто, кто, кто, кто, кто–

Званые гости говорят не по делу – чужую болтовню довольно просто пропускать мимо ушей – сегодня мозг отчаянно жаден на смыслы. Понимает: среди них нет раннеров. Даже тот – третий, который просто молчит – не оказывает сопротивления, и это кажется настолько глупым, что тянет на выстроенную наспех ловушку. Мысленно отмечает: мало денег? Или недостаточно опыта. Тяжесть мускулов против тяжести интеллекта – забава, которая порядком поднадоела. Наверное? Может быть.

[indent] – Так что ты там говорил?..

Когда маленькая компания делает шаг за порог «Каденции», незнакомая хрипотца прерывает эфир.

Лицо наигранного смельчака кажется Альт чересчур помятым – багровые кольца на ноздрях и серебряный протез выдают в нем главную звезду этого охуенно тоскливого вечера: Джонни Сильверхенд выглядел куда хуже, чем его отполированное альтер эго на плакатах, но это не сильно ее удивляет. У рокеров всегда так – перегар, намертво вцепившаяся в лицо щетина и исцарапанные авиаторы в любое время суток: выглядит скорее комично, нежели еще как-нибудь.

Альт выдыхает злобу на влажные губы, когда коннект окончательно рвется – кто блядский заказчик?

[indent] – Ты ебанный идиот, – констатация факта. Рыцарство в эти дни лишь реликт, а вот игра в него – не более чем жалкая попытка затащить дуру в кровать. Жалкое зрелище, – неужели тебе настолько мало этой засранной сцены для самоутверждения?

Истлевший труп былой сигареты смазывается по бетону тяжелой подошвой ее ботинок, пока тонкие пальчики рваными паучьими движениями выуживают новую палочку из смятой пачки.

[indent] – Яростные попытки стать центром любого конфликта выдают в тебе закомплексованного подростка. Тебе не говорили?

сны не оставляют ее в покое. бесконечной пыткой мучают, и теперь ванда боится закрывать глаза.

по лицу пьетро течет кровь, собирается в крупные тяжелые капли на подбородке, ванда делает несколько быстрых шагов, босыми ногами прямо по растерзанным телам, ступней утопая в голых грудях марии, забирается на него, заставляя руками подхватить себя под коленями, и языком медленно проводит по лицу, вылизывая, слизывая алые, еще горячие капли. легко спрыгивает на пол, и начинает кружиться в счастливом танце под одной ей слышимый ритм. дикий, животный танец, ванда могла так танцевать на своей свадьбе, или на свадьбе своей младшей названной сестры, или на пышном юбилее цыганского барона, когда рвали струны гитар и хлопали ладоши, выбивая ритм, когда жгли костры неделями напролет, и продолжался праздник. так танцевала она, уйдя в лес, отдавшись полностью живущей, дающей свои плоды внутри нее магией, вместо земли у нее залитый скользкий пол, вместо камней и острых веток — раскиданные руки и ноги, сломанные кости, зияющие раны. ванда делает причудливый извилистый круг, тяжело дыша, задыхаясь, одним жестом убирая с лица волосы; на ней все еще тонкое нижнее платье, в котором она выбралась из красного огня, на ней — кровь джанго и марии, цыганских детей и женщин, всего их табора, потому что это они с пьетро убили их, их сваренная свернувшаяся кровь на них, запах жареного мяса на них, грех на них, страшный красный грех.

ритм цыганских гитар и криков горящих заживо все еще звучит в ванде, когда она просыпается. на ее коже липкая пленка, остывшая воспаленная испарина. пьетро помогает ей умыться, где-то достав чистой дождевой воды. на пепелище они нашли шкатулку с драгоценными камнями и золотыми кольцами марии, на продажу которых жили. но это было плохое — названное смешным словом кастрюльное, — золото, со стекляшками, и по-настоящему продавца за клеткой решетки заинтересовало только одно кольцо с пальцев ванды. джанго всегда лгал (он совсем не умел лгать, ложь уродовала его открытое загорелое лицо), что это был его подарок, но она не могла вспомнить, когда и каким был повод. не могла снять эти кольца, от которых болели пальцы, которыми их сдавливало и ломало, особенно когда день был темный и сырой.

тонкая нить, которой пришита была ванда к названным родителям, становится тоньше, а потом в какой-то момент совсем рвется. пьетро утешает ее, говоря, что он рядом, а она хочет переспросить его — навсегда? ванда больше не носит белого. тонет в чужом грязно-красном свитере, который пьетро перевязал ремнем на талии, туго затянув узел — от петель и шерсти пахнет влажным запахом разложения и плесени. она осторожно изучает свое почти не изменившееся, но совсем по-другому ощущающееся тело, давит пальцами туда, где сжимал пальцы пьетро — и морщит нос от боли, — ведет по краям следов, ерзает, сжимает колени вместе. ванда чувствует фантомно чувствует запах паленых волос и горящего дерева, когда пьетро целует и раздевает ее, когда они сидят на общих собраниях, и она единственное яркое пятно среди черного скрытного воронья, и когда зажигают фаеры на выступлениях, и когда демонстрация превращается в бойню, в которой люди идут на хорошо вооруженных людей с бейсбольными — американскими — битами и вырванными арматурами. однажды ванда видит, как поймавший коктейль молотова прямо в грудь солдат спецподразделения горит, и кевлар плавится на нем.

она старательно пытается помочь этим людям, поэтому они остаются здесь, а не перебираются в общий сквот, где намного теплее и безопаснее. их хорошо знают, они вдохновляют — ванда как ярко-красное знамя, пьетро никогда ничего не боится, ванда умеет высекать искры из людей, заставляя их подняться с колен, взяв камень, пьетро умеет этот огонь раздувать. гордились бы ими сейчас джанго и мария? ванда прерывисто дышит, стараясь держать выбранный братом ритм, стонет, зажимая рот ладонями, и точно знает: нет. люди ее помощь принимают, но смотрят озлобленно. еду из ее рук выдирают, не скажут даже доброго слова. она хочет знать, за что они с ними так.

за что люди, подобные этим, сожгли их дом? за что их правительство вместо того, чтобы протянуть руки и быть со своей страной, тонет в жадной власти олигархов, продающих заковию по кускам американцам? за что на мирных демонстрациях полиция первыми открывает огонь, у них уже целые стены мучеников, можно расписать именами стену плача, а где-то в тюрьмах прямо сейчас тем, кто боролся за несправедливость, отбивают ботинками почки, выбивают резиновыми палками зубы, и приковывают к горячим батареям?

ванда смотрит через просветы в забитых окнах церкви. следит взглядом за тем, чтобы сон этих людей ничего не нарушала, пусть они и не знают — сквозь разбитое стекло, из которого тянет холодом, видны проржавевшие ворота. люди вытекают в полуночную улицу, неся в руках зажженные свечи, сбившись то ли в семьи, то ли в стаи, кутаясь в теплые вещи, пряча крестики. возвращается пьетро — она слабо улыбается, чувствуя облегчение, что с ним ничего не случилось, расставаться надолго с ним подобно смерти. позволит увести себя к импровизированной постели, собранной из досок, куда ветер не мог добраться, бессильно царапаясь в других углах. брат всегда накрывает заботой, лаской, его руки повсюду, тяжесть головы приятно давит на плечо. ванда гладит его по темным волосам пальцами с кольцами, о которых она ничего не помнит, и молчит о своих снах.

она не любит скрывать что-то от пьетро — когда у них одна жизнь на двоих это подобно преступлению. ванда подтягивает согнутые в коленях ноги к груди, осторожно сбрасывает с себя руку брата, которая уже пробралась ей под свитер. царапает край капроновой раны на чулках, заставив шов разойтись еще сильнее. признается:

— сегодня ко мне приходили люди. друзья. они сказали, нас выбрали, и мы можем помочь по-другому.

марлин идет по платформе твердыми шагами, практически не оглядываясь по сторонам. марлин такая же, как и ее шаги — устойчивая, надежная, смелая. было бы куда проще аппарировать прямо в нужное место, но воспользоваться маггловским способом — чуть надежнее, хотя теперь, по правде говоря, марлин уже ничего не кажется надежным. по громкой связи приятный женский голос сообщает, что нужный поезд вот-вот отправится в путь; марлин ускоряет шаг.
купе напоминает хогвартс-экспресс; чувства вызывает другие. марлин садится к окну и кутается в пальто, будто интуитивно стараясь оградить себя от попутчиков. в последнее время ее не покидает ощущение, что за ней следуют по пятам, и часто она по ночам просыпается от малейшего шороха. правда, лица у соседей на редкость пресные и совсем незаинтересованные в маккиннон. тем лучше — не будут задавать вопросов.
они с лили когда-то много мечтали, лежа на берегу чёрного озера и наблюдая, как на гладкой водяной поверхности изредка появляется рябь. лили мечтала масштабно; марлин была более приземленной.
жизнь в хогвартсе значительно отличалась от той, что настала после.
за спиной — выпускные экзамены на «отлично», хвалебные рекомендации флитвика с макгонагалл и чуть ли не место стажера в «гринготтсе». на деле — пыльная лавка старьевщика в косом переулке, смены в полном одиночестве и вроде как никаких перспектив. марлин не хотела привязываться, марлин хотела поработать год, накопить денег и уехать [сбежать] путешествовать, но потом случилась война, орден, беременная лили, пророчество. мечта о путешествиях так и осталась мечтой, а место в «гринготтсе» уже давно занято. марлин, конечно, не жалеет.
правда, сириус постоянно говорит, что такая способная волшебница, как она, запросто может найти работу получше (сам сириус, конечно, не работает и на бог весть какие деньги снимает свои апартаменты), но сириус вообще много чего говорит. марлин слушает вполуха — ей уже давно не шестнадцать, и блэка она знает очень хорошо. вся эта история с ним тянется давно, и умная марлин, конечно, понимает, что пора бы заканчивать — они с ним не лили и джеймс, он никогда не позовет ее замуж (да и не очень-то и хотелось), и их отношения в принципе существуют в какой-то странной форме. ведь сириус не зря бродяга — приходит так же внезапно, как и уходит, никогда не оповещая. марлин знает, что с его характером он никогда не будет принадлежать ни ей, ни кому бы то ни было. но марлин остановиться почему-то не может, вновь и вновь впуская его в свою крохотную квартирку по вечерам, а наутро даже взглядом не провожая.
марлин (и все остальные) живет с постоянной мыслью: завтра может не настать.

///

лили на ходу оборачивается и солнечно улыбается марлин, и блики раннего весеннего солнца играют в ее рыжих волосах. марлин не помнит точно, когда они с лили стали так близки, да это, в общем-то, и неважно. они как будто были знакомы еще до рождения, а теперь наконец нашли друг друга в этом мире, чтобы никогда не отпускать. дорога от хогсмида привычна и выучена наизусть, небо настолько лазурное, что глазам почти больно от этого.
марлин улыбается в ответ лили.
впереди — только светлое, впереди только хорошее, впереди мечты, даже несмотря на то, что над миром уже нависли тучи и вот-вот разразится гроза.
марлин сильная; когда лили держит ее за руку — еще сильней.
лили чуть уходит вперед и что-то весело кричит ей, но маккиннон не слышит. лили смеется и исчезает за деревьями, через секунду появляясь вновь. до выпуска остается год, за кронами деревьев показываются тяжелые башни хогвартса. со школой проститься будет нелегко, но ведь у марлин всегда будет лили, а у лили марлин.
марлин закрывает глаза и полной грудью вдыхает холодный воздух, стараясь навсегда запечатлеть сегодняшний день в своей памяти.
ни лили, ни марлин не знают, что жить им обеим осталось каких-то несколько лет.

///

с тех пор, как орден укрыл поттеров под фиделиусом, и сириус, и марлин каждый раз рвались в бой так, словно он был последним. было страшно, всегда страшно, но еще страшнее никогда больше не увидеть этих зеленых глаз.
а у нее теперь ребёнок, ре-бё-нок — пухлощекий малыш гарри, и они обе плакали от счастья, когда лили рассказала.
за окном начинает накрапывать дождь, но вскоре перестает, оставляя лишь капли на стекле. следующая станция — ее. марлин, хотя уже и была несколько раз у поттеров, знает путь лишь наполовину, и никогда не расскажет о их местонахождении даже под пытками — просто не сможет. должно быть, это ужасно тяжело — все время находиться в четырех стенах и выходить из дома только в случае крайней необходимости. но джеймс страдает больше, чем лили — она пишет об этом практически в каждом письме.
за спиной раздается шорох, и марлин испуганно оглядывается: всего лишь белка.
завтраможетненастатьзавтраможетненастатьзавтраможетненастать
она останавливается резко, будто дорога впереди обрывается: всему виной фиделиус. значит, лили скоро придет, чтобы встретить ее. маккиннон вновь оглядывается по сторонам и на всякий случай достает палочку: лишь бы она не задерживалась, ведь с каждой минутой перед глазами пролетает все больше ужасных картин. марлин далеко не трусиха, но, будучи в ордене, уже успела увидеть достаточно.
лили появляется прямо как раньше — показавшись из-за деревьев и солнечно улыбаясь, а марлин срывается с места и крепко-крепко ее обнимает, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
марлин очень хочет жить.
марлин очень хочет, чтобы они все жили.