я беру в руку факел и чувствую пьяный жар.

я предам их тела огню
чтобы выпытать
где ты.

на пути к орлинову гнезду от грачиного приюта замки горели. фитили дома ваксли, редфорт, железная дубрава уэйнвудов. в долину, принесшую присягу рейнире таргариен, эймонд нес только пламя и смерть. он обогнул речные земли, уходя от прямого столкновения с армией черных, пока сир кристон, занявший место десницы, собирал войска для атаки, пауза, образовавшаяся из-за перегруппировки войск, длилась недолго. вести о том, что дети принцессы-шлюхи и ее мужа-предателя были отправлены к арренам, быстро достигли столицы.

я полечу за ними, - сжав плечи хелейны, тихо проговорил эймонд. сестра, раздавленная смертью первенца, была похожа на бледную тень от прежней себя. она выцвела, скорбя о джейхейрисе, отводила взгляд от мейлора, ее тонкие запястья стали похожи на хрупкие веточки. - и отомщу за смерть сына. (твоего) (нашего) тело джейхейриса было сожжено в пламени по традициям дома, его прах был развеян, но утрата все еще жгла эймонда, она же до костей обуглила  и хелейну. новый защитник державы, принявший на себя титул и корону взамен эйгона, поцеловал сестру лишь раз, коснулся дрожащих ресниц губами - та слабо выдохнула в ответ.

малявка бастард, девчонка порочного принца должны были сполна расплатиться за смерть маленького наследника, и если даже их тела не украсят ворота красного замка, то хотя бы на долгие годы они окажутся заточены в темницах, станут ударом для всех, кто встал под шлюшьи знамена.

[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent] [ и замки стали гореть]

сидя на вхагар, глядя с высоты на то, как воспламеняются соломенные крыши и горящие люди выбегают из своих домов, эймонд чувствовал лишь черную пустоту. крики забирались сквозь уши в грудную клетку, бились эхом о своды ребер, вхагар вторила им и огонь сначала разгорался внутри, оплавляя седельные цепи, а после проливался потоком на головы. эймонд не щадил врагов короны, перед ним волной шел ужас, чтобы сука-аррен прекрасно знала кто наступает к неуязвимому с земли замку. как когда-то королева висенья преодолела все защитные форпосты, так и эймонд на крыльях все той же вхагар, снова шел войной к горным лордам. дым закрывал голубое небо, черные столбы мешались с облаками, передавая сигнал, но огонь - это благородная смерть, драконье пламя быстро лишает жизни, он не мучает часами агонии, он не заставляет матерей выбирать кем из сыновей жертвовать, убивая одинаково и богатых, и бедных, и родителей, и детей.

вхагар трижды облетела копье гиганта, давая возможность арренам выйти навстречу. эймон приказал дракону снижаться и ее мощные лапы рухнули на внутренний двор, снося хвостом несколько камней старинной каменной кладки. места для могучей самки было мало, она  повернула голову, переступив с ноги на ногу, и эймонд наконец увидел перед собой леди джейн.

она была моложе, чем думал защитник державы. скуластое лицо, темные волосы, несколько прядей седых волос и гордый разворот плеч. эймонд с удовольствием скормил бы ее своему дракону, но вместо этого лишь оперся локтем на собственное колено, глядя сверху вниз на  несчастных копейщиков, выставивших вперед свои палки, словно они могли хоть как-то ранить вхагар.

[indent][indent] - я пришел за бастардом стронгов и за своей кузиной рейной. - тонкая улыбка расползлась по губам, таргариен выгнул бровь, изучая чужие лица. - преклоните колени перед истинным королем семи королевств и отдайте моих родичей, а взамен я пощажу ваши жизни, леди аррен. тогда замки долины перестанут гореть.

равноценный обмен. куда лучший, чем все, что они заслужили за измену. эймонд дал на размышления женщине несколько драгоценных секунд, но вхагар все равно нависла над людьми, выдохнув нагретый воздух из своего чрева, словно предупреждая о бесполезности сопротивления, а заодно поторапливая в принятии решения.

[indent][indent] - принца джоффри здесь нет, - наконец произнесла аррен, так и не опустив свои колени к земле. эймонд в ответ недовольно скривился. все краткое терпение уже подходило к концу, гнев медленно расползался по жилам, вытесняя собою кровь.

[indent][indent] - но рейна здесь, - догадливо ответил он, пальцы крепко сжали ручку седла. - ведите девчонку, леди, пока еще живы.

пустых обещаний давать не хотелось, клясться, что мелкая веточка паршивого семени останется в живых было бесполезно. эймонд успел заслужить свое прозвище, дважды убийцей родичей его уже не смогут прозвать, да и не поверил бы никто, что смерть люцериса была смесью досадной случайности и провидения богов. если рейне будет суждено упасть с высоты, пока они будут лететь в королевскую гавань, то так тому и быть.

аррен тем временем кивнула головой, чтобы один из рыцарей вернулся в замок, видимо за девчонкой, а вхагар, внезапно вскинула голову выше и зарычала, привлекая внимание. все, кто был во дворе, с надеждой подняли глаза к облакам, но только эймонд различил едва заметную темную точку на фоне солнца. вхагар зарычала снова, вспарывая землю под своими лапами, эймонд цыкнул недовольно, заставляя драконицу повернуться, поднимаясь выше на одну из башен гнезда. кто-то внизу истошно заорал, видимо придавленный лапой или хвостом. очертания дракона на свету расплывались, мешая рассмотреть детали, но это не был караксес, чье змеиное тело таргариен распознал бы из тысячи прочих, мелеис уже издохла, а для вермитора так и не нашлось достойного всадника. прочие же драконы не могли сравниться с вхагар. эймонд криво и злорадно улыбнулся, давая возможность отчаянному заступнику подлететь ближе, аккурат настолько, чтобы драконица выпустила пламя в сторону нового гостя.

Ненависть не уходит.

Она на вкус неприятная – как расплавленное железо по раздраженной мякоти языка, как соль, долька лайма и спирт – Валери невольно кривит лицо. Она видит: тело опрокидывает первую рюмку, за той – другую уже по инерции – знает: им не будет конца – забыться не получится даже в объятиях смерти; душа – гниль, растекающаяся пиксельной рябью по нейронным связям – оцифрована, запатентована и продана.

Ви не узнаёт в размытых движениях этого тела себя – сквозь треснувшее стекло авиаторов окружающий мир пылает огнем, улыбки: принимают оскал – оскорбления ломаются о затвердевшую шкуру; этому телу – всё ещё немножечко жаль, но в душе – жалости не осталось. Ни для корпоративного, ни для людского – ни для себя самого: все переварено и оставлено дерьмом на избитом лице подворотни.

[indent] - Прикинь, сука, какая умора: и ведь эта голова – умнейшая из тех, в которых тебе довелось побывать.

Они говорят: время есть, но ненависть не уходит – липнет к телу мокрым песком, забивается под одежду, натирает кожу до рваных ран и просачивается вовнутрь: там прорастает, умирает, гниёт. Затем – новый цикл оборачивается вокруг шеи петлёй и давит – давит, давит, давит, блять, давит – Валери ощущает на себе искривленную реальность: язык вываливается на губы, обильно сцеживает на синеющий подбородок слюну.

Наверное – она думает – всё, наконец, закончится на девятом кругу: в одной из пастей Люцифера с прекрасным видом на замерзший Коцит;

затем – выворачивает наизнанку чужое, оставляя то преть внутренностями у всех на виду; что есть предательство, если не нож под чье-то ребро.

[indent] - Что? Не хочешь переживать это заново?

Его колкости становятся на вкус пресными – это пугает чуть больше, чем ёбанное ничего после надуманной смерти – из бездны всегда кто-то смотрит, будь то обдолбанный рокер, будь то сам дьявол, сотканный из плоти неоправданных надежд и набивших оскомину сожалений. Но ей от того ни жарко, ни холодно – смотрящий безвозвратно затеряется в темноте ее расширившихся зрачков.

[indent] - Мне снилась война, Джонни, - говорит она тише, - война, на которой меня никогда не было. А после – скрюченное, тощее тело на ржавой койке мотеля. Но оно – не мое.

Приподнимаясь, смотрит призраку прямо в глаза – в эти тлеющие борозды, уместившиеся под бровями – забавно понимать, что за ними: лишь зеркало. И собеседников, как таковых, здесь больше нет.

[indent] - Может, моя слабость – лишь твоя ностальгия? По себе настоящему – не напыщенному уебку на сцене, а тому мальчику, что всё еще не разучился себя жалеть.

Ненависть не уходит – она прорастает корнями в прокуренных легких, оседает опавшей листвой в пустотах желудка: ее не вытравить кислотой – два пальца в глотку не высвободят даже осадки: ненависть пускает слезы по кровотоку, сбивает подскочивший внезапно пульс до нуля. Она – чужеродный объект, посаженный в раскуроченное мясо ее похороненного на свалке тела: безбилетный, отчаянный пассажир.

[indent] - Ты ведь сам уже с трудом нащупываешь грань между мной и тобой.

арлекина — наглухо ебнутая ; пьерошке об этом известно было всегда. с того самого момента, когда пальцы впервые переплели и пожелали друг другу доброй ночи.
[indent] но тогда не было нужды этого факта замечать. каждая выходка == приятная трапеза.
[indent] когда кина набрасывается на прохожих, пьеро еле сдерживает смех.

как ты вообще ее терпишь?
тебе точно не нужна по _ мо _ щь?

пьерошку облизывают со всех сторон обеспокоенные взгляды, и в них она нежится будто в до краев кипятком заполненной ванной.
в какой момент все изменилось?

ах да, ей ведь известна и дата, и время, и место. и от этого становится только хуже. что стало с мечтами выбраться из детдома вдвоем, чтобы реальную жизнь покорять. каждая фантазия оказалась фальшивкой, одна общага сменилась другой. реальная жизнь все еще невозможно далека. а крики ее теперь совсем не притворные: жалость пьерошке при таком раскладе необходимее воздуха.

внутренний голос подсказывает, что надо давать по съебам, но глупая эмоция на стыке гордости _ ревности заставляет спиной лишь сильнее утопать в спинке кресла.

— в силу воли мальвины я верю побольше, чем в твою, — каждая фраза, произнесенная без сопутствующего всхлипа кажется победой. но пьерошка знает, что не сможет сдерживаться долго: рядом с киной всегда можно было плакать вдоволь. она ласково гладила по волосам и уверяла, что все у них будет хорошо.

вот же незадача: с каждым днем все становится только хуже.

[indent] @pierofan228: малышка, ты как? мы собрали тебе фанатские письма, можно как-то передать?

пьеро улыбается, цепляясь за правильный коммент. вот же! вот оно! люди ее любят, карабас ее любит, значит, мальвина ее обязательно полюбит тоже. пьеро ведь попросту невозможно не любить ( ей так говорила арлекина ) .

— знаешь, а ведь мир не сошелся на тебя клином, — в глазах искрятся слезинки, но пьерошка улыбается, чувствуя силу. раньше кина была всей ее чертовой вселенной, так ведь могло и продолжаться. это она ее променяла, а не наоборот. пьеро в целом начала учитывать других людей, только когда поняла, что кине ее мало.

и нет уже больше ни переплетенных пальцев, ни пожеланий друг другу доброй ночи.

есть грустные слезы и есть злые крики. остатки былой взаимности, за которые обе отчаянно показательно стараются не цепляться. ведь если разложить их хрупкую жизнь на детали, то для карабаса они лишь вложение, мальвине и артемону всегда будет достаточно друг друга. простейшая математика, где на правой части равенства они снова вдвоем.

только не у разбитого корыта, а у самого настоящего пепеплища.
пьерошка смотрит арлекине в глаза и хочет лишь одного ; чтобы ты вновь обняла ее покрепче.

Тоня смотрит на него влажными глазами, закусывая нижнюю губу кривеньким клычком — у нее глупое-преглупое выражение лица и разметавшиеся по чуть взмокшему от духоты лбу русые волосы. Тарталья дотрагивается до них сальными пальцами, поддевает кончики: знает, скоро Тоня вырастет и соломенный сменится рыжим, выгорит на редком солнце Морепеска, может, ее смешные веснушки тоже подарены в знак, в напоминание того, что она не принадлежит этому месту. От этого едва грустно. Тарталья распрямляется и смотрит Тоне в глаза. В этом странном моменте исконно детского отчаяния Тоня напоминает маму в мельчайших деталях, когда та уходит за километр от деревни искать душицу, толокнянку и родиолу с плетеной корзиной, думая, что никто не увяжется за ее юбкой. Часто сушит, иногда продает — пучки долго висят над печкой, перевязанные бечевкой, и шуршат от сквозняка в особенно буранные ночи.

— Я же не навсегда, — строго говорит Тарталья, поджимая губы в немом неодобрении. Какая-то скупая часть его хочет обнять Тоню и пообещать, что все будет хорошо, какая-то — топнуть ногой. Закричать: «Я тоже заслуживаю быть!» Но это даже мысленно звучит до крайнего по-ублюдски.

Тоня тушуется под взглядом, прикладывает подбородок к груди, почти ревет — Тарталья не хочет, чтобы она плакала, он вообще паталогически не переносит чужих слез — Тоня скулит и опускается перед ним на колени. От прикосновения к только-только натертым ваксой армейским сапогам отца, натянутых на тартальевскую лодыжку, у нее пачкаются пальцы, но Тоню не заботит; она цепляется за каблук, щемяще тычется лбом под коленку, будто бы говорит: ты посмотри на меня, я же без тебя зачахну. Как псинка побитая. Тарталья вообще до дурости простой человек: скажи убивать — пойдет убивать, прикажи борщ сварить — сварит и бровью не поведет, но когда на его моральный компас давят этим измученным магнитным полюсом, хочется вежливо напомнить, что после бездны там нет стрелки и такое не работает.

— Леш, — жалобно зовет Тоня, — сними их.

По погоде кажется, что уже полвосьмого, но больше четырех не набежало точно, за окном метелится, корчмарь еще с минут пятнадцать назад прислал к дому избранного Царицей нового пана предвестника укутанного в меха мальчишку с вестями — лучшая лошадь готова и подпруга утянута так, что спорится с любой вьюгой. Изъявите, мол, желание отправиться в путь. Но Тарталья обещал, что досмотрит за Тоней, жующей отварную ряпушку, ей ложка в горло не лезла от его пристального надзора, смешно поглядывала за ним, как за живым приведением. Тарталья сказал — сделал. Так жизнь упрощается до базовых действий и можно меньше думать.

— А ну встань, — за локоть Тоня поднимается как невесомая тряпичная кукла, почти не сопротивляясь. И глаза все же — отцовские, смотрит так же волком, кусаче. — По полу ползет морозь, будто не знаешь.

Дом перетоплен, на улице от этого станет раза в три холоднее, пот стекает по затылку прямиком под меховой плащ, на лопатках преет. Тарталья хмурится, кладет ладони на Тонины хрупкие девчоночьи плечики, чуть сжимает их, улыбается — как может, по-доброму. Говорит:

— Ты знаешь, какие в столице сапожки? А платья? Лучше ни в одном регионе не шьют. Привезу тебе через месяц. Станешь городской.

Тоня кривится. Тарталья говорит:

— Там пряничный завод. На полустанках. Или хочешь, может, животинку?

Тоня качает головой и шмыгает носом. Тарталья говорит:

— Помнишь легенду про чудо-юдо-рыбу-кит? Которая только в падозерском столице, если верить рыбаческим россказням, не извелась. Я поймаю.

Тоня морщится и пускает пару быстрых слезинок, копившихся все это время. Тарталья решает больше не говорить, наклоняется и сухо прикладывается губами к ее лбу, точно так же быстро выпрямляется и открывает входную дверь. По щекам ударяет ветер вперемешку со снегом. Крыльцо уже как два дня все замело.

— Леш, не уходи.

Тарталья в последний раз оборачивается. Думает — я запомню ее такой, я запомню ее девочкой с русыми волосами, которые когда-нибудь выцветут в рыжину, я запомню ее своей сестрой. Опять улыбается. Тоня от этого его выражения пуще заходится слезами.

— Где месяц, так время летит — не заметишь. Пиши.

И в общем-то, Тоня пишет ему все последующие два года, но Тарталья не читает. И Тевкр, только Тевкр подписывает конверты как «Чайльду», а Тоня из упрямства — Алексею. И мать пишет — спасибо за деньги. И отец. Отца Тарталья читает с чувством выполненного долга, как человека, который по крайней мере понимает — культ поехавших на войне отставников, так их называют в столице. В деревнях все проще «стреляный» и «поседлый».

Тарталья и сам учится писать письма. Начинает их с «сяньшэн» и скармливает огню пустой лист. Глупо адресовать все мысли человеку, который живет в соседней комнате, но Тарталья не знает, как выражать эмоции — настоящие, жгучие, кровоточащие — и не выдавать все за юмореску.

Сяньшэн, ты знаешь, как меня зовут?
Сяньшэн, ты помнишь, я представился тебе Тартальей или Чайльдом?
Сяньшэн, ты не догадаешься, но меня зовут Аякс.
Сяньшэн, я запутался в своих именах…
Сяньшэн, я…

После Золотой палаты Тарталье ни капли не жаль, что он их сжигает. Царица кидает Чайльда в центр паучьего заговора с бравадой, отчаянием и щенячьим желанием выслужиться, а он обещает ей затопить Ли Юэ к чертям полудохлым, потому что легенды врут и тут никто не ест камни — огорчает как минимум. А потом все говорят, вообще любят много поболтать, и Чжун Ли рассказывает о мифах, и Тарталья верит, и в итоге это все упирается — «есть контракт». Гипотетически. Тарталья тоже врет. Но Тарталье можно.

— То есть — по приколу? — риторически спрашивает Тарталья у Чжун Ли. Солнце в порту слепит, руки сами непроизвольно складываются в козырек на лбу, а губы — в глупую улыбку. В такие моменты Чайльд скучает по Снежной, где его по крайней мере уважают. — Я не с претензией. Просто интересуюсь.

Люди поглядывают в его сторону, конечно, он натравил на город пережиток прошлого; конечно, он валялся в луже крови посреди Золотой палаты и делал вид, будто так и надо. Конечно:

— У меня есть идея для твоих россказней лет на сто вперед. Если меня приделают в историю, то пусть назовут «фигляром» и рисуют на гравюрах в три четверти, это будет честно — я так лучше получаюсь. Должен же быть хоть какой-то плюс от моего здесь появления. По рукам?

Тарталья осекается, чуть посмеиваясь. Как-то лающе. Пожимает плечами. От вечного солнца Ли Юэ на его носу и щеках снова повылазили веснушки. Может, потому что он тоже никогда не принадлежал Морепеску.

— Точнее, еще один контракт с предвестником? Пане Синьора вашими стараниями долго будет попрекать меня, но я даже люблю ее за это — она неживая, другого прока с нее не найду.

Вода тихая, стоячая. Лодки едва покачиваются на пристани. Море Тарталье видится красным, а не голубым, кровавым — на его руках крови больше, но Тарталью в общем смысле это интересует в последнюю очередь. Чайльд наклоняется к Чжун Ли и заговорщицки шепчет:

— Надеюсь, ты рад. Иначе зачем этот город все еще стоит на своем месте.

Ганси знал, как нужно общаться, а также знал, как нужно общаться, при этом не вызвав очередной взрыв эмоций у собеседника напротив. Это можно было назвать даром, а можно просто наукой, преподаваемой в обществе, к которому он относился напрямую. Не нужно делать из человека врага только лишь потому что тебе хочется сказать фразу так, как хочется тебе — просто скажи, что он хочется услышать, и все твои проблемы будут решены — ты их сам решишь. И в обществе, все том же, каждый играл по этим правилам, поэтому какие-либо сложные ситуации возникали редко, а потому Ганси рос с ощущением, что у него ни с кем не будет проблем. Но Ганси свойственно ошибаться.

А все из-за того, что люди, которых он считал своими друзьями, подчиняться правилам разговора в обществе не хотели, и особенно среди них выделялся Адам. Нет, это стоит отметить иначе:

Адам был восхитителен!

Настолько восхитителен, что вместо терпеливого молчания и скромного кивка, хотелось придушить его, накричать на него, перейти все границы приличий и проявить то "я", которое в обычном разговоре позволить себе было нельзя. Но Ганси держал себя в руках, манеры перевешивали такой мальчишеский порыв — глубокий вдох-выдох, дыхание по квадрату, пересчет Миссисипи. Можно было без конца придумывать фразы, которые будут удобны, но Пэрриш все равно нашел бы способ все вывернуть нутром наружу, переиначить так, как невозможно было себе вообразить. "Это какое-то соревнование у вас?" — вопрос то ли от Хелен, то ли от мамы — он помнит женский голос недоумения, на который отвечает, что нет, просто ошибся во фразе. Его ошибка, он виноват, он снова возьмет все на себя, только бы другу было лучше — кажется его просили так не делать.

С того вечера в больнице прошел уже не один день, многое изменилось, но напряжение между Ганси и Пэрришем было константой — к сожалению, нельзя было сказать, что они только и мечтали сгрызть друг другу глотки, порой между ними случались моменты единения мнений, они даже иногда могли позволить себе посмеяться над одними и теми же вещами. Опять же, к сожалению, такие моменты случались все реже, и Ганси тосковал по ним, он уже когда-то проходил такое с Ронаном, но тот был совершенно другим, тот не искал подвоха в словах, а его самооценке мог позавидовать кто угодно. Но общение с ним тоже приходилось "чинить" — за этим Ганси и приехал к Кабесуотеру сегодня.

Адам тоже что-то чинил в Кабесуотере, правильнее выражаясь сам Кабесуотер, хотя понимать, как он это делает, Ганси так и не начал. Это он решил сделать целью встречи сегодня, встретиться на территории Пэрриша, в комфортной для него обстановке, слушать, делать, как он скажет — просто безвольная марионетка, кукла на веревочках, без собственной воли. "Это что игра "почувствуй себя Пэрришем?" — гадкая мысль, озвученная голосом Ронана, не хотела отставать как листок липы от мокасин. Может он все-таки прав? Кто? Адам, конечно же.

— Хэй, привет! Наконец, добрался до тебя, — Ганси приветственно поднимает руку над головой, завидев Адама, — Блу сказала ты будешь здесь, предложила напроситься тебе на помощь, пока она осваивает новый рецепт пиццы без глютена.

Он почти не врал: Сарджент правда сказала, где будет новая починка, но не предлагала встречи. Наверное, в том числе, она не хотела, чтобы кто-либо знал, что они обсуждают Адама, или что общаются не только о Глендауэре. Или, что точнее, чтобы это знал сам Адам.

"Ты живешь в компьютерной игре, Макс."
Правда зеленым светом осветила мой мозг. Я был персонажем компьютерной игры. Забавно - дальше некуда. Хуже я и придумать не мог.

"Ты персонаж в чужой книге, Макс."

Макс?

Реальность вокруг размывается. Зыбкое нечто растянулось всюду, сколько хватало глаз. Я был в ловушке.

Возможно, стоило бы объяснить, как я сюда попал - но знаний об этом у меня не было. Когда кто-то бьет тебя бейсбольной битой по голове, изображая из себя персонажа детских комиксов, бывает и не такое. Череп так и грозит лопнуть как перезревшая дыня, и ты падаешь на пол, поверженный - без понятия, как ты очутился в этой ситуации, с одним лишь только желанием - выбраться из нее поскорее. У меня это желание тоже было, но куда двигаться, идти в этом бесконечно размытом нечто, у меня не было никакого представления. Земля уходит из-под ног, следующая станция - полное сумасшествие.

Кнопка перемотки приводит меня туда, откуда все началось - в дом с белым забором и подстриженным газоном. Большая гостиная, две спальни - стандартно для молодой семьи, которая пока не планирует расширяться. Только сделанный ремонт, свежепокрашенные стены, новый телевизор перед диваном, одним словом - обычно. В таких домах обычно не происходит ничего интересного.

Именно в таких домах обычно и происходит все самое страшное. Но тогда я этого не знал.

Голова раскалывается. События отделяются друг от друга, формируя кривую сетку разломов, тьма поглощает все, оставляя только яркие пятна самых важных событий в моей довольно трагической жизни. Моей ли? И если моей, то почему Макс?

Я полжизни прожил в модусе закатывания глаз на сравнения с написанным чужой рукой детективом. Алекс Кейси и холодное дело. Алекс Кейси и штаб культистов. Алекс Кейси и длинные очереди фанатов к идиоту-писателю, не сумевшему придумать имя поинтереснее, чем мое. Алекс Кейси и книжка, которая подозрительным образом описывает значительные эпизоды его жизни. Правда зеленым светом осветила мой мозг. Я был персонажем в чужой книге - если приглядеться, мир вокруг состоял из строк, отпечатанных на белой бумаге звучными шлепками пишущей машинки. Забавно - дальше некуда. Хуже я и придумать не мог.

Почему тогда Макс?

Чужие голоса облепляют меня, шепчут, кричат, бормочут мое (чужое) имя - женские, мужские. Они мне знакомы, но ни один я не могу опознать, иду по следу, запинаясь, не как бравый агент ФБР, а как испуганный зверь, который жмется к стенке. Стен нет; пола под ногами технически тоже нет, но об этом я стараюсь не задумываться, иначе голова просто взорвется. По ней еще никто не бил, но событий слишком много, чтобы уместить их, я привык не обдумывать пространные мысли, а действовать и мыслить стратегически. Это не всегда мне помогало, но, по крайней мере, я всегда знал, что делать.

"Пиф-паф! Ты мертв, Макс Пейн."

– Слушай, говорят, его видели в клубе Loosie’s. Это в Сохо…
– Барри… – начинает было Элис, но тут же чертыхается себе под нос, замечая, как вода проливается мимо стакана. Она пытается сделать глубокий вдох, но почему-то получается с трудом – Элис отставляет графин в сторону и тянется за салфетками.

Она толком не знает, что хочет ему сказать –
Барри, ну и зачем ты мне это говоришь? К чему мне эта надежда, от которой все равно потом вскрыться захочется?
Барри, мало ли кто кого где-то там видел – мне тоже постоянно кажется, что Алан маячит где-то на периферии, каждую секунду. В метро, в очереди в кофейне, в супермаркете, в лифте, во всех зеркальных поверхностях – Барри, ты понимаешь, насколько все плохо?
Барри, давай про что-нибудь другое, ладно? Лучше расскажи, как там твоя работа, чтобы я все забыла спустя уже минут двадцать, потому что зациклилась на том, как натираю до блеска мраморную столешницу.

– Элис, ну а вдруг? – в ответ на это она чуть хмурится, сосредоточенно вытирая пролитую воду, и комкает салфетку в ладони. – Я все еще на связи с шерифом из того городка, они не прекращают искать.
– За столько времени они бы уже могли хоть что-то найти, – получается как-то слишком резко, интонации собственного голоса срываются куда-то в пропасть, и Элис ужасно хочется закончить этот разговор.

Это происходит каждый раз – как будто земля уходит из-под ног и обманчиво неизменная прямая скручивается в спираль, утягивая куда-то на дно.
Видимо, сегодня один из таких дней – и Элис думает о том, что лучше бы она не поднимала трубку.

По крайней мере, сейчас ей уже куда реже снится тот сон –

– сон в котором она стоит по пояс увязшая в непроглядной темноте и озерном иле и какой-то нечеловеческой силой удерживает Алана под водой сжимает пальцами его шею и давит давит давит пока Алан тщетно пытается вырваться и в ушах стоит плеск воды и его задушенный крик и птицы орут прямо над головой

Так много людей обвиняли ее в том, что случилось – и в какой-то момент Элис действительно начала верить. Благо, что она так и не видела эти первые полосы всех таблоидов, которые тиражировались в каких-то невероятных количествах – каждый заголовок краше предыдущего, прямая путевка то ли в дурдом, то ли на дно того самого озера с карманами, полными камней. Скатываться по спирали в это удушающее чувство вины было как-то даже по-мазохистски приятно. Первые полгода примерно так и прошли – в каком-то безвременном лимбе, в котором из живого были только эти сменяющие друг друга эмоции. Неверие, страх, вина – и снова по кругу, все ниже и ниже.
У Элис нет ощущения, что действительно прошло уже целых два года – временные рамки стерлись за ненадобностью; как будто так немного легче, когда не цепляешься за эти зарубки, не спотыкаешься о даты, не задумываешься о том, сколько на самом деле ты живешь (?) в таком состоянии.

[диктофонная запись №62]

– Барри недавно звонил. Сказал, что кто-то из его знакомых видел человека, похожего на Алана. В Сохо, в каком-то клубе. Это уже не первый раз, конечно – Барри даже одно время платил какому-то частному детективу, чтобы тот попытался нарыть какую-то информацию, но… Ничем это в итоге не закончилось. И я не понимаю, что мне теперь делать с этим чувством надежды. Я уже знаю, как это бывает – тебя швыряет то вверх, то вниз, от полного нежелания жить и порыва вот прямо сейчас выйти в окно и до… И до искренней веры в то, что все действительно может стать, как прежде? Этот дурацкий трепет внутри, который все равно будет задушен и растоптан. Лучше бы Барри не говорил мне этого.

<…>

– Это ужасно, но мне было бы куда легче, если бы я точно знала, что Алан погиб. Если бы я увидела его тело. А так я как будто вдова без могилы, на которую можно было бы прийти. И мне очень хочется цепляться за эту надежду, но мне так страшно от того, какая может быть потом отдача. А она будет, всегда бывает. И я как будто перманентно существую между этими двумя состояниями – желанием не терять надежду и верой в то, что Алан все-таки жив, и этой невыносимой усталостью от нескончаемой неопределенности. И желанием, чтобы все это, наконец, разрешилось – уже неважно, как именно.

<…>

– А еще, когда Барри рассказал, что будто бы кто-то видел Алана в клубе, я вдруг почувствовала… Злость? Даже сама удивилась, но это была самая настоящая искренняя злость. Потому что, если представить, что это действительно был Алан – то какого черта он делал в клубе? Будет смешно, если это действительно был он. Хотелось бы мне однажды и вправду над этим посмеяться.

Отзвук собственного голоса проваливается куда-то в тишину квартиры. Поначалу он казался слишком громким, как будто бы Элис пыталась компенсировать отсутствие еще одного. Она не знает, для кого делает эти записи, но так хотя бы получается разгрузить собственную голову, в которой перманентно мельтешат самые разные мысли. Особо не с кем сейчас с ними делиться – а с некоторыми из них Элис и сама пока не может толком примириться.
Может, однажды она все это сотрет. Этот диктофон остался еще со времен студенчества – все надписи уже давно стерлись, да и кнопка периодически заедает.

Привыкнуть к тишине было сложно. Сложно было не пытаться выискивать в ней какие-то знакомые отголоски – скрежет стула по полу, клацанье печатной машинки, его шаги, когда он шел на кухню, чтобы поставить чайник, как щелкала задвижка, когда он открывал нараспашку окно в своем кабинете –

как щелкал его ключ в замочной скважине.

Из полусна вытаскивает этот знакомый звук – Элис открывает глаза и резко садится на постели, тут же невольно вздрагивая, когда горящий торшер в углу вдруг моргает с едва различимым треском.
В тишине квартиры малейшие звуки обостряются в несколько раз – первое время Элис дергалась от всякого шороха, который словно отдавался кувалдой в ушах. И сейчас ей кажется, что это все просто в ее голове. Элис замирает, задерживая дыхание, не сводит с едва приоткрытой двери взгляд – и отчетливо различает в этой тишине отзвук шагов и какой-то грохот, заставляющий вздрогнуть.
Она нервно поправляет ворот алановой футболки и едва слышно вылезает из постели.

В голове – примерно с десяток самых катастрофичных вариантов. Неужели кто-то мог проскочить незамеченным мимо консьержа и пробраться в квартиру? Паника сжимается где-то между ребер, и Элис думает о том, что из оружия у нее здесь только складной нож, лежащий в ящике прикроватной тумбочки. Уж лучше, чем ничего.
Она пытается ступать неслышно, сжимая нож в ладони так сильно, что рукоять больно впивается в кожу.

А потом слышит –

Элис?

– и ей кажется, что ее будто ледяной водой окатывает.
Это точно только в ее голове – но теперь вместо звуков ей чудятся голоса. Голос.

Путь от кровати и до двери по ощущениям занимает целую вечность.
Все так же сжимая в ладони нож, Элис открывает дверь – взгляд цепляется за то, как поток света из комнаты расчерчивает пол. А затем натыкается на носки чужих ботинок.

Ей страшно поднять взгляд, но рефлексы сильнее – и в полумраке коридора эти черты она можно распознать безошибочно.
– Алан?

Сердце колотится где-то в горле, и даже вдохнуть не получается. Элис делает несколько шагов – пальцы скользят по дверной ручке, которую она до этого оцепенело сжимала – а потом еще несколько, один два три, пока расстояние не становится минимальным настолько, чтобы точно можно было убедиться: нет, не кажется.

– Господи, Алан.

Она обнимает его так крепко, словно он вот-вот растворится в воздухе и исчезнет. Но проходит секунда, вторая, третья – Элис утыкается носом в его плечо, зажмуривая глаза, и запоздало понимает, что все еще сжимает нож в руке. От этого вдруг становится так смешно, но вместо этого она чувствует, как слезы обжигают щеки.

– Алан, как?

Она не знает точно, о чем именно спрашивает – как так получилось? как ты спасся? как может быть, что прошло два года, что с тобой было все это время?
Но это и не важно.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.]

Долорес молчит. Долорес говорит:
Долорес говорит на судах, во время заседаний, в кругу мудрецов и подлецов, Долорес передвигает фигуры на шахматном поле. Одно движение — и слон уходит в сторону. Долорес говорит — и решает чужие судьбы. Она улыбается, когда на нее падает тень пистолета. Звук выстрела.

Пистолет  — едва дрожит отдачей в чужих руках. Кто-то кричит, Гарт — прячется. В судьбе Гарри — тоже был выстрел.

Реальность вращается, идет кругом, становясь чем-то другим. Гарри — не становится Гарри. Так и она — не становится чем-то больше. После выстрела — она становится главной Святой. Для него — она свет. Он видит в ней целый мир и обращается к ней, неуверенно протягивая руки. Она — не единственная, с кем он может говорить.

Но она — единственная, кто его слышит.

Долорес обнимает его — и ветер усиливается. Запах абрикосовой жвачки перемешивается с запахом сигарет и горьким — алкоголя. Жалость к Гарри соприкасается с сочувствием. В этом запахе — есть что-то еще.

Она — может его слышать.

И Долорес слушает, прежде чем ветром не приносит еще одну мысль. Ей хочется подарить ему что-то хорошее, она улыбается, когда на глаза попадает солдатик в чужих руках. Она сохранит его и запомнит, едва сжимая его в своих ладонях.

Гарри запутался, он попросту не знает, кто он. И Долорес решает показать это. Но для начала — она протягивает ему руку. Сияющие легкие  переливаются настоящим золотом, ловя отражение софита в стекле. Долорес кажется, что Гарри запутался. И он никак не может найти конец этой нити. Может, ему не нужно распутываться? Может, ему нужно жить так, как он пытался жить. Но Долорес понимает, внутри него — непрестанная боль. Рана, которая скрыта даже от него самого, расплываясь красным пятном. Он даже сам не понимает ее. Это боль, с которой он сам не может справиться и которая мешает ему вспомнить. Эта боль — связана с ней. Из-за нее — он пытался все забыть. Боль — была барьером, который он никак не мог преодолеть. Но Гарри когда-то умел прыгать.

О, Гарри, что же ты наделал. Долорес молчит.

Тебе нужно вспомнить ее, Гарри.

Тебе нужно вспомнить ее, но давай начнем с чего-нибудь попроще.

Ты вспомнишь себя, но пока надо начать с чего-то другого. Ты можешь поверить в то, кто ты сейчас, не вспоминая, кем ты был до этого. Ты можешь попытаться собрать себя. Тебе нужно — собрать себя, даже себя нового. Ты можешь быть Текилой Санрайз. Рассвет окрашивает небо в яркие цвета. Так и ты — так можешь. Ты можешь стать кем-то другим, даже если ты не помнишь себя. Но для этого тебе надо решить.

Ты можешь стать собой, даже если ты не знаешь, кто ты.

Кажется, что Долорес хмурится. Ей сложно дать ответ на вопрос Гарри: что для него будет проще? Не будет ли проще, если он начнет с начала? Но ему важно помнить ее. Без нее — нет его.

Темнота омрачила стекло, оно пошло трещинами из-за упавшей тени. Это не из-за тебя, Гарри. Тут нет твоей вины. Гарри и без этого казался ей ужасно расстроенным. И она захотела показать ему что-нибудь хорошее. Ветер заполнил церковь, поглощая ее в мрак. Вместо этого — воцарилось солнце, заполняя улицы. Она — смеется. Светлые волосы едва запутались, ловя лучи солнца. Они держатся за руку и она смеется, иногда — касаясь его чуть выше локтя. В смеху, она не замечает, как едва не падает.

— О, я такая неуклюжая, — ей нравится быть рядом с Гарри. Ей нравится, как он смотрит на мир, слегка запрокидывая голову. Ей нравится, что у него есть цель, и ей нравится слушать его. Вечерами, они разговаривают. Гарри делит свою мечту на двоих, делая ее общей. И, сначала, она отдает ему всю себя. А потом — она хмурится. Но пока — они ходят гулять, смотрят на деревья, что цветут в эту пару времени. Она — ломает абрикосовую жвачку, внимательно смотря, куда он ей показывает. Они иногда ходят танцевать по вечерам или случайно — заполняют танцем пустые улицы. Они ходят в цирк и Гарри — показывает ей дельфинов. Она улыбается. Точно, когда он приносит впервые касету из проката, ставя ее.

Касета шумит, иногда заминаясь, прежде чем осветить экран первым кадром.

Пленка мнется, она заходится скрежетом, прежде чем не замирает. Наверное, им попалась неисправная. Она — молчит, ее, на самом деле, больше волнует другое. Они смотрят много фильмов вместе, они обмениваются всем, что у них есть. Они встречаются на остановке и иногда — он провожает ее в дорогу, смотря в след автобусу. Тогда — в первый раз — они уехали вместе. От нее пахнет абрикосом и легкими духами. Со временем — запах меняется. Он становится солиднее, она — собирает свои волосы по-другому. Каждый раз — немного иначе, но по-другому.

Однажды — кассета не запускается. Она — сидит в темноте, возле окна, наклонившись и упираясь рукой ладонью. Она — тяжело вдыхает, и темнота освещает ее контур.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.

Мужик, который продавал ему гараж, заткнуться не мог во время всего просмотра: в этом углу он лепил беляши, во втором ебал сук, в третьем чинил карбюратор вместе с товарищем, в четвёртом в дырку в полу провалилась его рыболовная снасть и было бы супер, если бы её вернули, раз всё равно собрались тут делать ремонт; Рекс, в его понимании, это уже невероятно уважаемый человек, раз просёк, какое же гараж это неебическое вложение. Сказал даже, что починит входной замок, по дружбе. Рекс проверить забыл. Наблюдая сейчас, как на улицу вываливается тело, чья обглоданная нога оставила ему месиво на пороге, Рекс ударил по железной двери лишь раз и заставил себя успокоиться.

Мужика, который продал ему гараж, Рекс зарежет нахуй. Следующим.

Украденный нож успел полоснуть ему по ладони, спускаясь к запястью; разрез получился ровный и глубокий, очень красивый: Рекс, сложись всё чуть иначе, поддел бы края тугой раны, растягивая её всё больше и больше; сложись всё, опять же, чуть иначе, Рекс бы облизнул губу, ну, неосознанно, скорее. Рекс думает: снять кожу вот так сразу, наголо, будет пиздец, как больно, но и ебать, как эротично; мужчины снимали перчатки, женщины оголяли лодыжки - для Рекса всё одинаково интимно.

Обстановка, увы, всё же не располагала. Они все ещё в спальном районе, в воздухе все ещё стояла ранняя ночь, а прямо там, за поворотом, так, словно на ухо дыша, замечательные люди всё ещё наслаждались жизнью; Рекс не хочет мешать им и не хочет, чтобы мешали ему. Рекс знает, где ему место. Сказать собаке "место" - она сядет; спросить Рекса "почему ты так поступаешь" и он опустит на виноватый манер взгляд - собака не знает, зачем бежит за брошенной костью. Его нынешняя жертва не спрашивает уже ровно ничего: его охрипшие, неуверенные крики перекрываются кулаком в зубы, прежде чем оказаться в сладострастных объятиях - Рекс силён ровно настолько, каким выглядит.

Выглядит Рекс бешеным.

У медведя широкие лапы и тяжёлый удар. Шансов у человека никогда не было, но человек всё равно выбрал попытаться. Рекс такое уважает. Он человека за дух его и любит - Рекс бы внимания иначе не обратил. Он облизывается, - осознанно, - выдирая рукоять ножа из дрожащих пальцев; он думает: "Ты хорошо постарался, ты настоящий молодец". Рекс, вообще-то, с собой не то, чтобы наичестнейший; Рекс посчитал, что этот человек честность собственноручно кровью от крови заслужил. Рекс ему даст - свою плоть - себя даст - на прощание.

Всё уже решено.

Человеку выбор был дан по праву рождения. За правильность Рекс судить не может - его судебная инстанция не достаёт до божьей явно, - однако проникновенная печаль, чистая и жалобная, стянула его грудь в тот же момент, как осознал он, что лезвие по рукоять оказалось в чужом сердце. Рваный вдох и обожжённая паникой глотка - что бы Рекс сейчас ни сделал, его человек не сможет прожить долго.

— Н-нет...

Сломанный голос его был жалок, как и руки его бесполезные, перехватившие умирающее тело. Размазанная по коже кровь казалась мерзкой и холодной - мёртвой. Рекс не для этого сегодня охотился. Этот человек не для этого рождался на свет. Сгинуть в подворотне, как дворняга, - богомерзостью воняет в самом своём корне. Всё должно было закончиться не так.

— Прости, - шепчет он испуганно, сжимая студеную ладонь в своей;

Ну, не простит, собака. Ты что думал? Собака думала так: человек своими силами способен выбрать сообразную смерть; но почему такую?

Горесть его дрогнула - и в голове взвизгнула паника; он точно слышал шорох, сейчас, близко. Их видят. Рекс видит в третьем лице: он держит на весу мягкое тело, в его правом кулаке, под спиной у жертвы, зажат вынутый нож, следы крови на асфальте ведут прямо в приоткрытую дверь гаража. Плохо.

Рекс опускает тело на землю торопливо, чуть оборачивается было - и замирает, силясь взять себя в руки. Плохо.

Рекс выдыхает через рот и поспешно глотает блевоту. В блевоте будет легко различить сырое мясо. Компромитирующе.

— К-кто здесь?

Поворачивая грузные плечи, Рекс продолжает тупить взгляд в темноту. Всё оно выходит паршиво - но лишь пока; ему просто надо успокоиться. Этот закуток недалеко от жилого дома достаточно глух и отрезан от мира, чтобы попытаться решить ситуацию незамедлительно. Нужно успокоиться. Нужно думать. Нужно войти в положение.

Неуверенно махнув окровавленным ножом, словно в неверии, что это всё происходит с ним, Рекс, наконец, поднимает глаза. Перед ним лишь одна человеческая фигура. Всего лишь одна. Он справится. Так или иначе.

— Это не то... не то, чем выглядит. Не звоните в полицию, прошу.

иви стыдно смотреть в глаза мистеру грину — в общем-то, поэтому она и не смотрит. когда пошли первые слушки она пыталась защищать джейкоба, высказывая предположение, что он уже взрослый мальчик, способный самостоятельно справится со всем так, как и полагается образцовому ассасину, не подставляя ни себя, ни братство. да, на его счете уже есть свои неудачи, но отец говорил о том, что на ошибках надо учится, и... джейкоб все прослушал, очевидно.

иначе бы мистер аберлайн не выразил в своем письме столько тревог. половина из которых, по весьма понятным причинам того, что братец решил никогда себе не изменять, была джейкобом проигнорирована. и здесь защищать уже бесполезно, только и остается, что тяжело вздохнуть и развести руками, признавая очевидное. исследования по частице эдема приходится отложить — хотя бы частично. им в руки попал документ времен, когда лондон и лондоном-то не был, расшифровав который они могли бы так сильно продвинуться!.. или хотя бы получить бесценные исторические сведения.

и, к великому сожалению иви, под "частично" приходится подразумевать то, что она займется джейкобом. грачами. висельниками. и бог еще знает, какой катастрофой, о которой не успели узнать газеты. пока все не придет хоть в какое-то подобие нормы, смотреть в глаза мистеру грину было слишком... может, ему удастся исследовать записи лучше, зная, что дело теперь в руках иви, не отвлекаясь на лишнее. если у него все получится, она будет искренне за него рада.

иви поднимает взгляд на джейкоба. он в своей лучшей манере сияет сарказмом и беспечностью, будто бы он вообще во всем этом не замешан.

— мистер грин, — подчеркивая отсутствие необходимостей в фамильярностях голосом,— сейчас занят. — посвящать джейкоба в тонкости важности совершенного открытия и то, что несколько поколений ассасинов до них гонялись за этим документом, пытаясь вырвать из рук тамплиеров, которые еще большее количество поколений пытались расшифровать, бесполезно. иви только фыркает. зато, когда все получится, можно будет гордится.

пока что им гордится нечем. фотография останков  альгамбры на первой полосе с кричащим заголовком — явно не повод.

— джейкоб, — это тот тон, который иви использует каждый раз, когда брат переходит грани своего запредельного веселья до стадии полной и абсолютной неуместности. никому из здесь присутствующих, включая аж целых их двоих, не было весело. иви трет переносицу, не отводя взгляд от джейкоба. если тот пришел, то либо в его голове зрел ужасающий план, либо плана вовсе не было, но не было и никаких подвижек. тех, на которые возлагала надежды иви, разговаривая с генри.

— вообще-то, как раз из-за того, что они и не разбросаны везде и всюду, мы и работаем... — в своей страстной речи она даже слегка приподнимается с кресла, а потом соображает, что нужно осечься. выдохнуть.  расставить приоритеты по своим местам. пояснение брату за тех, кто был раньше, не способствует конкретно сейчас делу. но объяснить ему то, сколько он ошибок допустил, было правильным. отец бы так поступил.

— а я же говорила. в нашей работе нужна осмотрительность, умение оценивать последствия действий, чтобы в итоге не было... этого, — бросает быстрый взгляд на газеты.— если ты помнишь, то в кредо было кое-что про "не подставлять братство". — но джейкобу определенно куда больше нравилась часть, в которой говорится про "все дозволено". зато определенно не нравится, когда отчитывают, но он знал, на что идет, когда пришел к ней за помощью. придется понести ответственность.

— нужно найти источник слухов. да, сейчас пишут уже все, но кто-то бросил красную тряпку первый, остальные просто подхватили сенсацию, — иви не задерживается долго на отчитывании, в основном потому что джейкоб не слушает речи, длящиеся дольше двух предложений. временами одного, но длинного. не потому, что не может, но потому что очень и очень сильно не хочет. — я проследила след, и первыми писали daily london. желтая пресса, — она ведет плечами, хмыкнув.— причем пишет не один конкретный журналист, а каждый раз разный. полагаю, что раз им не особо важно имя, то все идет от главного редактора. возможно, стоит наведаться к нему в гости и спросить о неожиданных доходах.

иви слегка склоняет голову в сторону. джейкоб очевидно бегал по висельникам, и этим и их только больше злил, вместо того, чтобы искать источник непосредственно. но зато сейчас выглядит более чем готовым к любой вылазке и именно поэтому. — ну-ка стоять, — в мгновение трость оказывается в руках и цепляется рукоятью за плечо джейкоба, останавливая. — я пойду с тобой. вдруг переговоры пойдут не в то русло.

иви мягко предупреждает. ругаться с прессой, даже если эта пресса сейчас против них — идея очень плохая. у них определенно не те же финансы, что и у старрика, чтобы переманивать всех на свою сторону наиболее простым путем. а значит надо хотя бы не ссорится. слишком сильно, по крайней мере. джейкоб явно не пойдет в поножовщину в первые же пять минут, но он умеет оставлять о себе... впечатление.

— его зовут джордж хоторн, проживает в восточной части блумсбери, — как бы не был хорош их поезд, часть пути все равно придется проделать по крышам. если бы дело было менее серьезным, можно было бы даже наперегонки, но... думается сейчас куда больше о том, сколько предстоит сделать, чем о том, где скосить путь. — расскажешь свою версию событий? — в которой очевидно все пошло наперекосяк, но в которых очевидно точно нет грачей, решивших ни с того ни с сего поджечь целый театр, что привело к... катастрофе.

День не был добрым, день не был хорошим. Как и каждое утро в Панеме. Как и то утро, которое было полно беготни и пряток в лесу. Первые дни казались безоблачными и полными пения птиц, никаких ран, кроме следов от колючек и небольших ушибов. Да и есть не хотелось, всё было тихо и спокойно... пока мимо не пролетел тот самый нож. Метательный, хороший сплав, такие достаются профи, как обычно. Другие попросту не успевают схватить заветный набор режуще-колющих предметов на Рождество. У Фокс не было ничего, кроме рук и ног. Её не назвать пацифистом, но если не обладаешь мастерством резать всё вокруг или стрелять из лука, делай то что получается лучше всего – используй ум. Выживай. Ищи пути отхода и кради всё, что не приколочено к поверхности арены. Вероятно, девушка из седьмого Дистрикта не была благодарна за кражу той ночью, но всем надо пережить каждый день здесь, не говоря уже о ночи. Когда все находят время на сон или передышку? День назад это интересовало девушку из Пятого. Теперь? Теперь её интересует сколько раз её посетят слуховые галлюцинации в этом чёртовом лесу.

Выстрелы пушек уже звучали как что-то вроде будильника. Нечто, что составляло рутину здесь. Интересно, как там жители Капитолия? Делают ставки на профи? Или, может, на девчонку с луком и колчаном стрел? Она видела её. Как она спит и как изобретательно скидывает осиное гнездо. Мерзкие насекомые. Любовь к братьям меньшим не слишком била в голову, пока Фэй помнила — она на Играх. Здесь может убить почти всё что угодно, стоит распорядителям этого захотеть. Перед началом Игр она слышала, что в конце будет жарковато, судя по словам кого-то из профи, но где доказательства? И сколько прошло точно времени с первого убийства? Девчонку звали Китнисс. Лично её Фокс не знала, дружбу не водила. Всего лишь столкнулась лбом где-то прямо после начала Игр. Но, её лица не было всё это время в небе, во время обьявления погибших. Зато Фэй увидела одну из профи. Кажется, Глиммер? Забавно. Они казались такими неуязвимыми, но смерть от укуса пчёл-убийц... в этом есть что-то поэтичное. На самого большого хищника всегда находится кто-то меньше, но гораздо опаснее.

Очередное утро. За это время почти закончились припасы. Хотелось есть, но с голоду девушка ещё не помирала. Каким-то образом удавалось растянуть то, что осталось от еды. Всё-таки, было преимущество в том, что ты одна пытаешься выжить. Но порой было даже поговорить не с кем. Впрочем, как там говорится? «Счастливых вам Голодных Игр»? Удивительно точно сказано. Изголодаешься по всему — от еды до присутствия человека рядом. По крайней мере того, который не пытается тебя убить. Неподалёку нашлось место вроде чащи. Можно было там отдохнуть. Расстегнув кофту, Лиса осмотрела плечи — небольшие царапины и пара ссадин, ничего серьёзного. Ноги устали, пришлось сесть возле ствола одного из деревьев. В рюкзаке мало что оставалось, никаких медикаментов даже близко. Вдруг послышался шелест листвы неподалёку. Этого ещё не хватало... рядом не было ничего, что могло сойти за оружие.

Пришлось снова бежать сломя голову, перепрыгивая препятствия на пути. Лиса понятия не имела, бегут за ней или нет. Но знать наверняка не хотелось. Риск слишком велик. Остановится — умрёт. Решит замедлить темп — умрёт. Посмотрит назад — вполне возможно, это приведёт к незамедлительной смерти. Ветки бьют по лицу, оставляя царапину на щеке, ещё одну. Будь она из капитолийской элиты — тут же расстроилась бы, но сейчас не место и не время. Русые волосы почти не развеваются на при беге, послушно касаясь плеч, но это не останавливает их от того, чтобы лезть в рот и мешать зрению. Сердце стучало так, будто внутри белка грызла орех. Частый темп, не совпадающий с каждым шагом. Чёрт! Проклятье... Падение в грязь было неизбежным, надо было посмотреть под ноги. Долго же она бежала — позади виднелась чаща, которую она давным-давно пересекла. Но один камень испортил всё. Как мало нужно для того, чтобы оступиться. Впрочем, это правило применимо не только к этой ситуации. Переведя дух, она плюхнулась головой в листву, пытаясь дать сердцебиению вернуться к нормальному ритму.

На их станции было холодно. Море просачивалось сквозь модернизированные окна и изолирующие лаборатории двери, такие широкие, что они одни могли бы вместить внутри своего покрытия пятерых Аврор, как в бутерброде. Когда её только привезли, начальник пожал плечами, она спросила опасно ли здесь и он рассмеялся, откинув голову, будто иначе и быть не могло. Опасно — холодно, мокро, замерзающие термометры, вечно сухие руки от токсичных осадков, горячего душа и бесконечных испарений, следы стойких органических загрязнителей под нежной кожей, хрупкие мёрзлые экосистемы, отмеченные красными буквами в списках ООН на Стокгольмской конвенции. Холод не был сильным врагом, на самом деле он боялся грязи, не мог сопротивляться, в полярных регионах всё накапливалось в мёртвых и живых организмах, больше всего страдали стоящие на вершинах пищевой цепи. Люди и крупные хищники, её коллега работала с белыми медведями, рассказывала страшные истории о сходящих с ума матерях, растерзывающих собственных детёнышей, о болях в желудке, от которых даже сытыми они становились агрессивными и бросались на каждого встречного. На стол Авроре ложились отчёты о мутациях, а опасность была везде, в морских течениях, в потоках воздуха, в складках на белых халатах. Люди слабые, писала она в дневнике, люди не могут не пить, не дышать, люди не могут не жить. Их организмы впитывают бифенилы и полибромированные эфиры, подавляется иммунитет, нарушается репродуктивная функция, сбоит щитовидная железа. Коллега сходит с ума когда теряет ребёнка, а её муж отворачивается, поджав губы. Нахуй попёрлась в такую даль, дура, я же тебе говорил..

Аврора была одна — некому ткнуть в грудь, причинить боль, вся её личная жизнь в заверенной печатями документации и попытках выяснить, почему запрещённые ВОЗ пестициды всё ещё используются, накапливаясь в холоде, биомагнетизируются, не разлагаясь, попадают в порочный круг. Климат менялся, и океанические течения разносили всё, что стекло с растаявших ледников дальше в море, к человеческим берегам, в Большую и Малую Соль, по ночам собирался туман, такой плотный, будто разом из океанических вод поднялась вся грязь. Природа отторгала неразлагаемое, ошибочно попавшее в её воды, человеческое. Не скулила и не плакала, а разменивала всё на жизни — забирала у Авроры коллег, у местных жителей мужей рыбаков и супруг, чистящих по утрам выловленную накануне рыбу на набережной. Много болели дети, пингвины не высиживали яйца, во всём винили их станцию, припёрлись сюда, чужаки, беду накликали. По морю ползли суеверия, тянулись, распространяясь вместе с туманом. Зло приходило из сказок, протягивало щупальца из морских пучин, проливалось на хлипкие рыбацкие дома токсичными осадками из набухших и отожравшихся облаков. Им всем было страшно. Океан никогда не отличался милостью, бессердечно обрушивал волну за волной, тряслись металлические крепления, проседали под неумолимой тяжестью водонепроницаемые обшивки. Авроре снилось как она уходит в воду и не возвращается, природа всё равно возьмёт своё, этот бой человеку не выиграть. Аврора верила что они смогут, но потом оказалась здесь, в самом сердце океана, и он над ней посмеялся — как привезший их на катере начальник.

Ноа на маяке не смеялся совсем. Хмурый и нелюдимый, странно что не бросил её умирать, приносящий горячий чай пока Аврора металась по простыням и ещё не верила, что выбралась, что выбралась совершенно одна. Что-то уничтожило их станцию, чудовище, опасная для жизни мутация, она ощущала только глубокое сочувствие — ведь это люди были виноваты во всём, люди сливали в воду отходы, продукты своей жизнедеятельности, пузырилась мазутная нефть, возле их городов не было вообще ничего живого. Они создавали зелёные уголки в парках и у детских площадок, удобряя их, уничтожая ещё до того, как что-то бы правда взошло — весной Аврора почти не выходила на улицу, от химического запаха болела голова, удобрения и лепидоциды, борьба с насекомыми, с грибами, с болезнями, с низкой урожайностью, борьба с жизнью. Не оставим после себя ничего гниющего, ничего умирающего, всё будет стерильно и вечно, аминь. Её тошнило, Аврора пряталась в квартире, дышала солнцем сквозь стеклопакет на окнах, сама растила себе огурцы с помидорами. Океан отказывался отменять смерть, заставил их играть по его правилам, её коллег, её спутников, её бесценные образцы, теперь они навечно под водой, в образовавшейся у станции пропасти.

Аврора улыбается на его упрёки. Будто ребёнку. Два часа уже смотрит в одну точку, сперва мажет прилипшим ко дну банки кетчупом тосты, потом бросает это занятие. От всего здесь пахнет рыбой и солью, в крохотном холодильнике мало продуктов, но она извращается, варит яйца, достаёт консервы с тунцом, заправляет нежирным майонезом. Выходит почти полезно. Подрумянивает на сковородке хлеб. В её комнате следы чужой жизни, тёплые чистые носки, связанные явно крючком и оказывающиеся велики, свитера у подоконника, затёртые до дыр книги с потрёпанными закладками, он читает немецкую и русскую классику. "Бесы" рядом с "Фаустом". Аврора одобрительно кивает головой. Что-то подчёркнуто карандашом, жаль нет на полях заметок и личного дневника. Его старческий гомон кажется ей забавным, вечно всем недоволен, как был Аврорин дедушка пока его не сточил рак, а она долго прощалась, проливая слёзы на кладбище. Отца было не жаль. Аврора думает что вышло бы лет на десять моложе если сбрить бороду, и ещё довольно симпатично, и улыбается снова, демонстративно ставя чайник на огонь. У него хорошие заварные чаи, приятно пахнут, но это конечно совсем не ручные сборы.

— Я же вас даже не поблагодарила, — говорит Аврора, присаживаясь за стол. Она протирает пыль, делает влажную уборку, не чтобы выразить благодарность, а потому что ненавидит пыль. Воздух впускает внутрь. Проверяет листья на его фикусах, они приятно зеленеют в углу, будто не затронутые всеобщим захламлением. В холодильнике чисто блестят полки, что-то неопределённое, замёрзшее до состояния неразличимости, медленно тает в раковине. Едва уловимо пахнет весной, хотя океан нагоняет ужас и холод. Приносит к их берегам туман. — Вы спасли мне жизнь. Спасибо. Я тосты приготовила. Посидите со мной?

На ней белая блузка, его свитер, длинная юбка, непонятно как здесь вообще выжило что-то из женских вещей. Волосы аккуратно убраны за уши, никто бы не отказался от такой компании, на станции у неё сразу несколько ухажёров, а этот воротит носом. За окнами шумит ветер, кажется что сирены поют песни, заманивая таких как Ноа к себе. Лучше пусть остаётся с ней, дома.

[indent] когда отец наконец испустил последний вздох, лежа на уже несвежих простынях своего королевского ложа, рейнира с каким-то мерзким ужасом осознала, что чувствует лишь пустоту. изнурение, накопившееся за несколько последних дней, как будто погребло под собой все остальные чувства внутри нее, оставив лишь зияющую дыру в груди; казалось, встань она на сквозняке, то услышит свист в месте, где должно биться небольшое и уродливое по форме сердце. алисента же, напротив, беззвучно всхлипывала, и, сидя подле нее, в полумраке покоев рейнира могла различить едва заметные блики на ее заплаканных щеках. слезы королевы-вдовы казались искренними; отец был стар по сравнению с её цветущей молодостью, но он не был плохим человеком, и его можно было полюбить. удалось ли это алисенте за то короткое время, что она делила его постель, уже было неважно; теперь визериса ждал лишь погребальный костер, а жизнь, которую он успел оставить внутри своей молодой жены, не успела сделать их ближе друг к другу.

iksan māzis arlī.
[indent] следующие несколько дней прошли для рейниры словно в полусне;  скрестив пальцы за спиной, она, будто призрак, бродила по замку в ожидании деймона. алисента слегла; проходя мимо ее покоев, рейнира слышала, как ее рвет и как приглушенно жужжат над ней слуги. несколько раз в коридорах ей встречалась мрачное лицо отто хайтауэра; учтиво кланяясь принцессе, он смотрел на нее холодными глазами, в которых читался страх, что дочь от потрясений потеряет ребенка. рейнира отвечала ему тем же льдом; отто знал, что zaldrīzes прибудет со дня на день и что это дело рук принцессы, и, видимо, чувствовал себя загнанным в угол. рейнире, впрочем, было все равно.

[indent]караксес принес деймона прямо к похоронам, и когда она увидела его кроваво-красные крылья над замком, то впервые за все это время почувствовала, как сердце сделало несколько резких, почти болезненных ударов. объявить деймона наследником было закономерным, но в то же время странным решением с которым, однако, никто не осмелился спорить вслух. сама же рейнира приняла волю отца не без удивления, но с покорностью, полагающейся монаршей дочери, несмотря на то, что слухи ходили разные. в конце концов, ей не нужен был железный трон — единожды поддавшись его тяжести, можно оказаться навсегда прикованным к земле, что для дракона равносильно смерти. оставалось надеяться, что эта участь не настигнет её дорогого дядю.

[indent] старый король, наконец, был предан огню; новый король, вопреки ожиданиям своей племянницы, почти сразу после возвращения спрятался за дубовыми дверьми зала малого совета, и только-только отступившее чувство пустоты захватило рейниру с новой силой. она и сама толком не знала, чего именно ожидала от деймона, однако, теперь находиться в замке стало попросту невыносимо. сиракс не требовала объяснений; резонируя со своей наездницей, она отрывалась от земли резко и быстро, словно стараясь поскорее унести рейниру подальше от горя, что черным саваном укутывало ту в королевской гавани.

×××

[indent] «и как нравится тебе это все?» — чуть наклоняется он к ее уху, и рейнира, не отводя взгляд от пирующей толпы, безразлично пожимает плечами в ответ на струящуюся валирийскую речь. запах жирной дичи, тлеющих свечей и сладкого вина, кажется, пропитывает все вокруг, однако, яснее всего новоиспеченная королева чует ужас, который деймон наводит на добрую половину этих овец. в этом, право, есть что-то приятное.
[indent] — nyke ȳdra daor jaelagon naejot lilagon, ñuha dārys, — она покорно отпивает из протянутого деймоном кубка, и пьянящая слабость теплом разливается по телу. — skoro syt ȳdra daor ao epagon aōha ēlī ābrazȳrys?
дерзить королю опасно, а дракону еще опасней — особенно такому, как деймон; он же в ответ только ухмыляется, исподлобья оглядывая сброд перед собой.

[indent] отец всегда боялся, что его брат слишком уж жаждет власти, и в последние годы рейнира все чаще и чаще заставала его сидящим в одиночестве в большом зале, угрюмо облокотившимся на руку, полностью погруженным в свои мысли. ему не нужно было ничего ей говорить — думы визериса будто звучали в её голове. и все же после, множество раз заглядывая в драконьи глаза своего дяди, рейнира находила там что угодно, но только не предмет страха своего отца. тем не менее, в какой-то момент сомнения темными змеями проползли и в её голову тоже, и сидя за праздничным столом, украшенном всевозможными яствами, рейнира отчетливо слышала шипение, сливающееся с притворно веселыми мотивами менестрелей.

[indent] деймон поднялся с места, и зал затих в оцепенении; ненависть в очередной раз за вечер исказила и без того некрасивое лицо первой жены, когда он жестом приказал ей оставаться на своем месте. рейнира же, следуя за королем, на секунду встретилась взглядом с глазами алисенты; в памяти всплыло нескрываемое отвращение последней, когда она узнала о решении деймона взять племянницу в жены. сейчас же в ее округлившемся от беременности лике читалась непонятная жалость, и рейнира, убегая от неприятных мыслей, поспешила отвести свой взгляд.

[indent] в ночной прохладе богорощи дышалось несравненно свободнее, чем в нагретых дневным солнцем стенах замка.

[indent] — se zaldrīzes ēdruta udrāzma va se dēmalion āegenko. idīnnon dēmalio syt verdilla mērī issa, rȳban.

[indent] разрез на ладони еще не успел затянуться, и на губах она иногда все еще чувствовала соленую кровь деймона, но в ее покои он не пришел ни в первую ночь, ни в последующие. поначалу это вызывало недоумение; позже пришла досада.

[indent] — īlva iā aōla, kepus? — все же не сдерживается рейнира, смотря своему королю прямо в глаза. глупый вопрос, вырвавшийся скорее от обиды и одиночества, чем от подростковой незрелости, и хотя внутри неё уже начинала закипать ярость, искры этой ярости лишь тлели в бессильном сопротивлении. отец хотел продать ее любому лорду с большим замком. деймону удалось его превзойти.
[indent] — iā iksin nyke sepār hae zirȳla naejot ao sir?