Доктор сказал: минимизировать стресс, чаще бывать на свежем воздухе, пить укрепляющие и восстанавливающие зелья, сбалансированно питаться, думать хорошо, не делать плохо, молиться, поститься, ставить свечи, загадывать желания на падающие звёзды – доктор с таким же успехом мог ей сказать, чтобы она оседлала единорога и уехала на нём в закат, искать исцеление на обратной стороне Луны, рвать четырёхлистные клеверы горстями.

Её проблема была не в стрессе и не в чёртовом воздухе, не в зельях и не в питании.

Её проблема была в том, что она не может спать без света, потому что в её снах хлопают двери проклятого дома и скрипят половицы. Её проблема была в том, что явь шипит и душит её, подобно змее, не дают вздохнуть полной грудью, потому что как тут дышать, когда со всех сторон слышится то ли шёпот скрипучего голоса, то ли предостерегающее шипение.

Доктор сказал: вы здоровы, миссис Тонкс, показатели в норме.

Прядь волос у лица серебрится жидкой ртутью в немом “пошёл ты”, и Меда пытается приспособится. Каждую ночь и каждый день она очень старается, правда.

Даже если “стараться” означает следовать за звуками, от которых хочется сбежать. Переступать порог лавки “Ноггин и Бонс” в Лютном: обе руки в карманах, одна крутит перстень, слишком большой для похудевших рук, слетающий даже с большого пальца, вторая сжимает зеркальце так, что узоры отпечатываются на внутренней стороны ладони. Меда кивает молчаливой девушке в зале, взглядом впивается в сморщенное лицо эльфа.

Кольцо Фиби Блэк опускается на прилавок с тихим стуком, Меда обводит взглядом зал, чуть покачиваясь в ожидании.

– Я бы хотела обменять это кольцо на кое-что более… полезное. Для защиты сознания от чужого влияния, – Меда зажмуривается от тонко пронзившей висок головной боли, шлейфом чужого клокочущего смеха переместившегося на её затылок, – Быть может владелец сможет мне что-то предложить.

Меда обращается к пустующему (не считая домовика) прилавку.

Она дорого готова заплатить за то, чтобы сделать из голоса в её голове тсантсу не хуже тех, что украшают витрину. В конце концов, старику пора бы понять: это он заперт с ней. А Блэков, пусть и бывших, в угол лучше не загонять.

чистое золото, чистая магия, наичистейшие помыслы - руки элен тоже чисты до скрипа, ладони тяжелеют под увесистым звоном монет, она не задает вопросов, не требует ответов. ещё не нашлось ни одной валюты, которая не смогла бы купировать прожорливое любопытство.
он говорит беллатрикс, что идея - тоже своего рода тариф.

ну и сколько ты готова за нее заплатить?

он отдает почти даром. почти - до скромного условия. почти - до левого указательного поперек её губ. почти - до утверждающего „она побудет у меня“.

почти - до первого глотка.

неважно, какие у жидкостей свойства, какой вкус, какой состав. всё, от воды до бензина, обречено возыметь реактивный эффект ингибиторов обратного захвата.
мгновение назад борьба с гравитацией казалась чем-то абсолютно безосновательным - будет проще, если та милосердно наконец раздавит. рудольфус не выбрасывает белый флаг, не объявляет о капитуляции, не складывает оружие. он вообще ничего не делает. эмоциональная яма становится самым теплым приютом для всех морально искалеченных и оставалась бы такой и дальше, если бы не внезапная казнь седьмой заповеди. прости, родная, но у верности теперь другой курс.

на кубок самой пенелопы он смотрит влюбленно, вкушает с доселе незнакомым чувством. сковавшие тело высоковольтные провода обращаются тонкими лозами винограда. рабастан впервые не видит перед собой лицо мученика. рудольфус сжимает пальцами его скулы, клянется в переменах, что обязательно вот-вот настанут, что скоро все будет как раньше, роняет на глаза надежду, компульсивно говорит о возможностях и безграничных ресурсах. их общая цель оправдывает любые средства - он пьет из золотого источника так, будто не может напиться, бегло спрашивает, как сделать дно бездонным - страсть гонит марафоном пульс, пробивает очередную вершину, хочется больше, хочется глубже, хочется не просто быть в эпицентре. хочется им стать. он засучивает рукава по локоть, в этом эйфорическом приступе больше нет места  стазису- лишь знаниям, ещё не выточенным остротой ума. в планах без пять минут фанатика огранить каждое из них, чтоб на выходе вложить в руки беллатрикс самое смертельное оружие из когда-либо существующих. но планы - нестабильная сука. и они рвутся натянутой тетивой, едва ему жжет душу первыми признаками синдрома отмены.
лоза более не продуцирует нектар - беспощадно душит. аорту затягивает гордиевым узлом, атака бесконтрольной паники заставляет сердце работать на износ, выстреливая в воздух предсмертной мыслью „где рабастан?“ - сигналом помощи, что никто не распознает, не услышит, не заметит. паранойя скалится уродством внутри черепа, и даже при обнаружении объекта инфернальной паники весь мир расходится гниющими слоями: где ты был? ты в порядке? докажи мне блять, что все в порядке.

следом абстиненция глушится новой дозой. он увеличивает ту сначала в два раза, потом - в три. на создание порочного круга без начала и конца потребовалась без малого неделя. тогда он выставил беллатрикс условие. теперь во власти условия - он сам.
временной промежуток самозабвенного экстаза стремительно уходит в минус, кровавая ипохондрия - в плюс. беллатрикс ловит его на стыке двух состояний, вытягивает наружу, обещая медь вместо золота. а еще, что погоня за новой реликвией не продлится дольше обозначенного часа.

возле лавки делается дурно.

- ты иди. я щас, - давит на кивке лыбу, чтоб в мгновение короткого одиночества исказить черты в мучительной лихорадке. что-то изнутри бьет набатом, надламывая реберную кость. схватиться в районе солнечного сплетения, силой мысли пытаться раздавить фантомные боли - он бы вскрыл себя наживую, лишь бы вытащить этот ком из темной материи, но он делает глубокий вдох, шагая вовнутрь.

- так и знал, что где-то есть подвох. милая, если ты хотела семейное собрание, отчего не пригласила третью? - проходит мимо, по пути салютуя двумя пальцами выжженному несчастью всей святой троицы. время - невосполнимый ресурс. за каждую минуту он платит кровью.

- уважаемый, - стук ладонью по прилавку, привычное обезличивание того, кто ниже по всем предписанным канонам. - мы торопимся, можно побыстрее? - раздражение тянет за собой тремор. он цыкает языком, заходит за грань, вступая в невербальный диалог с оставшейся позади. проносит по чертогам разума недовольное „ага“, ныряя в глубину едва освещенного узкого коридора. предупредительный знак тормозит его на следующем же шаге - свобода передвижения вяжется тугими веревками по ступням, расходится вверх змеиными кольцами.

„блять, а давай как-нибудь сама“ - ментальная радиостанция фонит аффективным гневом. скорую помощь в лице лохматой указки тактично оставляет незамеченной, принимая как должное и в нарочито сдающемся жесте приподнимает кисти с зажатой в одной из них палочкой.

взгляд попеременно окучивает три заметные фигуры. у той, что больше не имеет имени и рода, он бы праздного интереса ради спросил про цель; у той, что погружена в единоличное чтение - про точность искомого. на глубоком вдохе бросает короткий взгляд к беллатрикс. та без слов выказывает понимание, почти сигналит одобрением. губы дрожат насмешкой.считаешь, оно мне так нужно?

легилименция - наука ментального жонглерства.
проникнуть в память, не повредив каркас - еще не распознанное искусство.
любой успешный дебют - ошибка выжившего.

по касательной от лица пролетает вспышка. рудольфус в изумлении обращается к её прародителю, почти забыв, что каждая из блэков взяла все лучшее у интерьеров. особенно их статику. и пока беллатрикс исправляла следствие его провала, уже давно выйдя за рамки привычной ему статики, младшая ветошь решает следовать ее примеру - многократно умножая до сих пор отпечатанную на лице озадаченность.
беллатрикс теряет ориентиры, рудольфус - терпение.

он оказывается рядом, обнимает за плечи, чтоб привести в чувства, заглядывает в затуманенные стекла - там все в бреду, в  забвенной пустоте.

- финита, - небрежным росчерком палочки возвращает утраченную опору, и, прежде чем отпустить, транслирует императив: „ещё минута - и мы уходим“.

его внимание - лакмус.
всем сестрам - по серьгам.

над андромедой сгущаются тучи, он закрывает собой все пространство, подобно падальщику свисая над умирающим в ядерный зной. подцепляет подбородок двумя пальцами. так создается интимная связь глаза в глаза. так смотрят на того, кто вызывает чувство голода. так смакуют, пожирая.

- не будь дурой, убери деревяшку. иначе я вырву твои руки и скормлю псам. кивни, если поняла, - двигает за подбородок вверх-вниз, размазывая по губам довольную улыбку.

минута прошла.

Себе Меда могла признаться: это был лишь вопрос времени, когда змеи в голове начнут шелестеть голосом старшей сестры. Она просто не думала, что этот день настанет так скоро – не в пыльной лавке Лютного, не со стороны струящейся серебром пряди. Как и при всяком контакте со змеями, Меда повинуется инстинкту замереть, прислушаться, задержать дыхание – лишь чтобы выдохнуть сквозь сжатые зубы, ощущая рядом чужое, на удивление теплокровное присутствие.

Чтобы пальцем пройтись по грани зеркальца в кармане, повторяя себе “Змей нет”.

Змей действительно не было, были призраки прошлой жизни, фантомы неслучившегося.

– Что ты можешь знать о добродетели? – плечи распрямляются, подбородок вздёргивается, чернота ресниц режет воздух вызовом.

Она отступает на шаг в сторону, следит цепко за тем, чтобы кольцо оставалось в нужных руках, морщится брезгливо, услышав мужской голос и крепче сжимает палочку второй рукой.

Гонт в голове подозрительно затих – то ли в восхищении, то ли в приступе негодования, и Меда впитывала эту тишину жадно, отчаянно. Она наблюдает за попыткой Рудольфуса обогнуть прилавок с лицом человека, которому из всех прелестей бёрдвочинга осталось только наблюдать за пикировкой подбитого альбатроса – ни тебе грации, ни изящества, только размашистое падение о камни.

И всё же чувствовала она больше, чем видела: липким холодом ощутила дежа вю, наблюдая за тем, как стекленеют глаза девушки – так порой стекленеют её собственные в особо шумные дни.

Руки и язык действуют быстрее, чем она успевает осознать намерение и оценить риски. Гонт орёт “Не мешайся!”, заставляя руку дрогнуть - “Экспелиармус” летит мимо, Меда рычит сквозь стиснутые зубы, замечая как едва прояснившийся взгляд незнакомки мутнеет снова,

Она забыла что в уравнении может быть больше одной переменной.

Конфундус бьёт точно в цель, заставляя Беллу осесть на пол, Меда держит палочку наготове, ощущая как внутри клокочет почти забытый азарт. Адреналин разгоняет остывшую за время вынужденного соседства кровь, заставляет снова ощутить хотя бы кончиками пальцев почти утерянный контроль.

Поэтому Рудольфус ей не страшен – ничего страшнее тюрьмы её головы никогда с ней уже не случится. Оттого кончик палочки упирается ровно в точку пульса, Меда вскидывает бровь и шепчет доверительно:
– Попробуй. Посмотрим кем из нас они подавятся.

Тед бы не одобрил такие эксперименты.
Хорошо, что Теда здесь нет.
И всё же желание хозяина лавки – закон. Меда отталкивает от лица чужую ладонь и отступает на шаг, опуская палочку. Она чувствует прохладное касание ладони, вслушивается в мелодичный голос Бонса сквозь фоновый шум Гонтовского брезгливого недовольства.

Пальцы с тихим щелчком распахивают карманное зеркало, Меда словно забывшись крутит его в руках, давай увидеть мельком комнату и воцарившееся под её сводом зеркало, прежде чем вновь убрать зеркало в карман.

– Вы хотите сказать, что Нарцисса отдала свою кровь и получила что-то взамен, а от нас вы ожидаете самопожертвования в вашу пользу и её честь? – Андромеда склоняется над кинжалом, убрав руки за спину, рассматривает внимательно лезвие, – Вы же бизнесмен, мистер Бонс. Вы сами понимаете, что это паршивая сделка, – взгляд карих глаз поднимается на вампира, – Я отказываюсь. Со всей искренностью заявляю: какими бы ни были последствия для Clotho – таков её жребий.

Змеи в её голове шипят почти одобрительно.
Если её сёстры мойры, то она станет горгоной.

андромеда заигрывает, по всем канонам рыцарских романов бросает ему перчатку, ерничает, скалится по-звериному. сначала они провоцируют, а потом ревут кровавой акварелью. грабли - самый бесполезный учитель.

- если не тобой, то кем? твоей дочуркой, - он прилегает своей щекой к чужой скуле, нашептывает ей на ухо мертвым языком, сцеживая всю приторность конечной фразы. увиливает куда-то в сторону, возвращая ей фантом свободы, себе - знакомую гиперфиксацию. беллатрикс одержима идеей, самим процессом в разработке прямых и обходных путей к искомому, она пьяна зарядом и разрядом многоцветных импульсов, а потому заново жива. для него она - донор. та, чьей силы хватает на них обоих, первая помощь при сквозном ранении, острая необходимость в перманентном наблюдении за тем, для того первична не сама идея, а то, что она порождает. пока нет видимого результата, не будет и ответного импульса. поэтому он слушает её вполоборота, поэтому не меняется в лице, поэтому воспринимает этот логический ключ как очередную дверь, за которой окажется с десяток таких же и к каждой - свой ключ, своя печать, свой шифр. „я понимаю. но этого недостаточно. нужно что-то более конкретное“ - рвет болевые рецепторы, топчется по кускам сердца в откровенной неосознанности - ну и чья это вина?

встреча с тем, у кого таких ключей - целая связка, словно благоприятный плацдарм для подтверждения или опровержения всех её теорий. он занимает место поодаль - на скамейке запасных нынче самый выгодный обзор. на очевидный бунт андромеды, на безапелляционное согласие беллатрикс. в вопросе ритуальных подношений ее кровь - очевидный лакмус.

во всем этом смущает лишь одно:

- а не дохрена ли условий? - на безобидной улыбке, с отголосками иронии и откровенной фальши он старательно купирует нарастающую ярость, знакомый плач за солнечным сплетением. беллатрикс выторговала все время, что у него было. - зачем все это? у  тебя есть кровь каждого яблочка. даже дефектного, - короткий взгляд на андромеду. - свою она добровольно не дала, но видимо это уже не так важно. в качестве откупа ты забрал последнее - милая меда больше не нарежет фруктовую тарелку к семейному застолью, а живущий после смерти майкл больше никогда не порадует меня своим пограничным вдохом. у тебя на руках есть все, что нужно, но, -  наконец делает шаг навстречу, вновь оголяя острие палочки. - как интересно, что и этого оказывается мало. тебе нужно что-то ещё.. более личное, - вертит, крутит её в руке, перебирает пальцами, играючи сокращая расстояние. - проблема в том, что если я откажусь, ты все равно получишь то, что хочешь. ситуация с зазнобой это хорошо показала. откажусь, и ты наверняка выберешь какое-то паскудство. не сочти за оскорбление, у художников очень тонкая натура, - и катастрофически мало доверия к тем, чье существование дурит фундаментальные законы мироздания. 

он отходит спиной, по пути целуя висок палочкой. столкновение с отражением десятилетней давности тоже поднимает что-то фундаментальное.

эпохальные дебюты случаются лишь раз.

Отредактировано rodolphus lestrange (2024-07-31 22:43:32)

Ей говорили в детстве, что чистая кровь – это благословение, это награда за принципы, нравы и чтение традиций.

Никто не сказал, что чистая кровь – это ещё и камень на шее, поводок и удавка – кто знает как потянуть, тот и перекрывает тебе кислород в один миг.

Бруно Бонс знал – и потянул, не сильно, но ощутимо, обозначил границы её бессилия в этой ситуации. Лестрейнджи, порознь, но едино, заставляли дёргаться внутри и без того натянутый нерв. Где-то внутри черепной коробки продолжало давить на виски чужая нежеланная тень.

Чужие рыдания резонируют где-то внутри с её собственным безмолвным плачем.

Её тело разучилось вырабатывать слёзы – пережитое (переживаемое?) насилие над собственным разумом вынесло мораторий на внешние проявления слабости, только обострило сочувствие к тем, кто проходит через подобное.

Она слушает витиеватую речь Бонса, прекрасно вычленяя из неё главное – отсутствие обещаний. Лишь алчность и желание наложить руки на то, что кто-то унёс с собой в могилу.

В последний раз такое путешествие закончилось для неё в Мунго, ранней сединой и примесью безумия во взгляде.

Но ведь безумие – это ещё и выполнение одних и тех же действий с верой в новый результат, верно?

Раскрытое зеркальце из её ладони леветирует вниз, на пол, за ножку одного из кресел – наблюдать через него за происходящим в лавке всё равно что через замочную скважину пытаться посмотреть квиддичный матч, но Меда всё равно его оставляет, словно Тед через него сможет как-то выбраться там, куда она вот-вот шагнёт – а ему нельзя.

Она хотела бы сказать, что дочь у них, но это неправда.

Дочь у него, а она всё никак к ним не вернётся, хотя очень старается. Возможно это зеркало – её шанс на возвращение домой.

Или на забвение.

Она хватается за руку Ней первой, позволяет затянуть себя внутрь безмолвно, без сопротивления, искренне и добровольно – почти как Бруно и просил.

Меде кажется, что воздух в зазеркалье другой, возможно так и есть. Она осматривается вокруг, дышит глубоко и часто, ощущая как шипение в голове становится громче, как она словно теряет способность выражаться на человеческом языке сама – и ей кажется, что не она одна.

Ладонь вновь хватается за чужое предплечье, Меда смотрит на Ней умоляюще.

— Послушай, я не знаю, ищешь ли ты свободы, но я точно её желаю. Помоги мне найти то, что мне нужно, то что заставит умолкнуть того, кто пришёл в мой разум без моего согласия, а я сделаю всё, чтобы уберечь тебя от них. И чтобы помочь тебе уберечь то, за чем пришла ты.

Шипящая и стрекочущая мольба слетает с её губ и не достигает цели. Ней качает головой, фыркает, отворачивается и уходит к другому стеллажу. Меда трясёт головой, даёт себе пару мгновений на то, чтобы собраться. Ей дела нет до того, за чем пришли сюда Лестрейнджи, ей бы найти то, что нужно ей самой и убраться поскорее в реальность.

Шипение чуть затихает, позволяет ещё раз осмотреться. Ноги ведут её к витрине с украшениями, она перебирает их задумчиво, но быстро понимает – здесь нет ничего нужно ей, всё пустышки, безделицы.

И тогда она словно вновь слышит тихие шорохи, с которыми покачиваются тсантсы на витрине. Она всматривается в них и понимает – они ровно те же, что и по другую сторону зеркала.

Шаг-другой-третий. Меда осторожно присаживается на корточки напротив витрины, рассматривает внимательно высушенные головы.

“Вот бы Гонта в такую засунуть…”

– Эй, не знаете как избавиться от нежеланного соседа? Чтобы по справедливости, на одну голову – один жилец? – спрашивает она шёпотом у одной из голов. Та приоткрывает глаз, смотрит на неё внимательно, прежде чем спросить:

– Это что ли ищешь? – голова покачивается, кивая на сияющую янтарным цветом сферу. Меда тянет к ней руку сжимает пальцами аккуратно и взвешивает в ладони.

Не поможет, так хоть голову ею расшибёт. Не чужую, так свою.

она молит о прощении - образ жрицы в черном саване ласкает вспышкой воображение, ее стертые, кровавые, гниющие колени, ладони, сложенные в молитвенном жесте, обсидиановый взгляд снизу вверх - о, блять, он всё ей обязательно простит. указательным подцепит подбородок, изуродует губы кривой линией, склонится ниже, отбросив собственную тень на её лицо, и в шепоте хтонического дурмана, когда лохмотья ее души затрепещут под нотами «реквием», он оставит огонь шепота на её губах:

стой здесь жди здесь молись здесь
проси
прощения

мелодия знакомая, мелодия замкнутого круга, мелодия звездных постулатов для любимой декорации, пустого футляра из костей и мышц, мелодия для той, что создана казаться, а не быть.

проси прощения, милая. пока обетованная земля не впитает каждую каплю, пока колени не станут мясом, пока не треснут кости.
( у звуков костра подозрительно схожая нотная грамота, скажи? )

в зазеркалье мир плывет волнообразным мерцанием - отголоски умершей эпохи шифруют новые символы, раня сознание ливнем изо льда. он следует примеру выжженной дыры в генеалогической иконописи, почти списывает, почти копирует - четырехлистная удача вторит об исходе иного толка, пока реальность отзывчиво не оправдывает ожиданий. он скалится, в животном гневе провожает взглядом третьего лишнего, подменяет одну гиперфиксацию на другую, когда третья - такая же лишняя - напоминает о себе узлом линча. внутренности тянутся тугим канатом в разные стороны, лихорадка целует лоб влажными губами, ребра просятся наружу собственным изысканным дебютом из семьдесят четвертого. тело лишается ориентиров, глаза - фокуса. недостаток названного грааля сковывает беспомощностью сонного паралича - отныне существует только подлинный страх, первобытное отчаяние, взаимный скрежет верхнего и нижнего белого ряда.
время - ценнейшая материя.
рудольфус - в катастрофе банкротства.

„до чего же ты ничтожно тупая“

её голос ранит личное пространство, доводит до колючего озноба, до исступления. фаланги зарываются в волосы, крича о помощи высвобождения.

„мне плевать, каким образом, просто вытащи из него что-то более конкретное, чем ебучую абстракцию, прояви все свои блестящие, блять, способности работы ртом, а не башкой. для последнего, видимо, и была создана нарцисса - неудивительно, что из вас троих она оказалась самой полезной“

грязь пачкает мысли, заляпывает другой конец ментального провода - на вкус как уродство, на вид как утопленник.
призрачность стен кажутся галлюцинацией - найди десять отличий, отдели зерна правды от плевел лжи. рудольфус роняет дрожащую ладонь на шершавое дерево высокого стола.

„здесь ничего нет“

вторая рука впечатывается параллельно. лицо бледнее луны, взгляд льется стекловидным волокном. паника - последняя ступень истерики. но истерики глухой, немой, искусственно выведенной из золота чаши - практически такой же, что смотрит на него в стройном бесхозном ряду посреди запретного временного квадрата, за которой - идентичная бесхозность. напитанные тремором пальцы обнимают краеугольный камень. фантом беллатрикс отдаленно касается размякшей памяти.
твоя воля - моими руками.
( ведь кукловод тоже кукла )

с натужным скрипом собственной шеи оборачивается через плечо на обратную сторону зеркала, глядит на расплавленную реальность, время назидательно стучит по циферблату в ожидании процентов и платы. рудольфус торопится, это верно, но куда

„тебя это ебать не должно“